Женя сделала шаг в переднюю и обмерла: боже мой!
В дверном проеме комнаты, как в раме картины, застыла фигура львенка, настороженно смотревшего на вошедших.
Михаил довольно рассмеялся, глядя на оторопевшую гостью, но потом, увидев, что она перепугалась не на шутку, принялся ее успокаивать:
— Не бойся, Шалунишка совсем ручная, — он ласково потрепал звереныша за ухом, а тот доверчиво прильнул к руке хозяина, довольно заурчал.
Не переставая сердиться, Женя упрекнула Михаила в чудачествах, проворчала, что пора, мол, ему уже и остепениться. А этот лев? Зачем он понадобился?
— Подарили мне зверя, Женечка, из Африки привезли. Да ты только посмотри, какая у нее мордочка симпатичная! Это ж просто чудо! А умница какая!
Женя оттаяла. Михаил отлучился по какому-то делу, а Женя с помощью денщика Маслова стала разбирать привезенные из дому гостинцы, осмотрелась.
Квартира состояла из четырех комнат. Общая столовая и три спальни. Самая большая у Виктор-Берченко. Комната Михаила обставлена просто. Узкая кровать, покрытая пушистым одеялом из верблюжьей шерсти, низкая оттоманка, письменный стол с разбросанными на нем в беспорядке какими-то деталями. Приоткрыв случайно ковер над оттоманкой, Женя увидела под ним какой-то чертеж. Потом Михаил объяснил ей, что работает над проектом аэроплана, а к нему много народу ходит, вот и пришлось замаскировать от слишком любопытных глаз. Многое в проекте ему еще неясно. Придется съездить в Москву, посоветоваться с профессором Жуковским.
…Уезжая, Женя уже с сожалением расставалась со львенком, к которому успела привыкнуть за эти несколько дней. Шалунишка действительно была презабавной и, как говорила Женя, пресимпатичной, а к хозяину привязалась, как собачонка. И Женя простила ему это «чудачество», как прощала и другие, которых у Михаила Ефимова было немало. Ведь вырос-то он в Одессе, городе, который всегда славился любовью к хорошей шутке, острому слову, всегда умел ценить тонко разыгранную мистификацию, восхищался веселой разудалостью. В Михаиле Ефимове, одессите, если не по рождению, то по воспитанию, увлеченность делом и любовь к забавной шутке, серьезность и разудалость сочетались самым удивительным образом.
«Был первый день пасхи, — вспоминает жительница Севастополя Е. А. Федорова, — Мы с подругой сидели на бульваре у самого моря. Пришел на бульвар и Ефимов. Прогулялся мимо нас раз, второй, остановился и говорит:
— Мы должны познакомиться уже только потому, что одинаково одеты: я в черной шляпе и вы, я в синем костюме и лаковых туфлях и вы.
И тут же представился:
— Ефимов.
Мыс подругой в один голос ответили, что и так хорошо его знаем.
— Вот как? — удивился Ефимов.
— Да кто же вас в Севастополе не знает! — ответила я.
Он тогда в нашем городе знаменитостью был. По воскресеньям, бывало, на бульваре много публики гуляет. А Ефимов недалеко над морем в «мертвых петлях» кувыркается. Публика из боязни глаза закрывает, а ему ничего. Его отчаянной смелости не было границ. Даже по лестницам — у нас ведь много лестниц в городе, Севастополь горист — на машине съезжал».
О виртуозной езде Ефимова на автомобиле вспоминает и брат Виктора Дыбовского Вячеслав:
«Часто Ефимов отвозил нас, братьев Дыбовских, на автомобиле с Качи в Севастополь. Правил он машиной идеально. Мог, например, дурачась, въехать в город задним ходом на большой скорости».
Об этом рассказывает и севастополец А. Я. Трок: «Публика всегда ждала от Ефимова какого-либо трюка на автомобиле. Он любил на большой скорости резко развернуться и продолжать мчаться в обратном направлении. Или так: от проспекта ответвлялся Пешеходный переулок длиной примерно сто и шириной не более двух метров с углом подъема 45–50 градусов. Ефимов разгонял машину, влетал в переулок и на полной скорости, не разворачиваясь, слетал вниз».
Земляк А. Я. Трока ветеран-моряк П. Я. Михайлов сообщает подробности: «Да, любил Ефимов скорость… Не раз в те времена можно было прочитать в газете «Крымский вестник» о том, что летчик Ефимов оштрафован за чересчур быструю езду на автомобиле».
Как же тогда понимать оценку, которую дал прославленному авиатору Константин Константинович Арцеулов, «покоритель штопора»? Как увязать его слова: «Полеты Михаила Никифоровича — выдающиеся, но все у него было рассчитано. Он признавал трезвый риск. И в жизни был практичным человеком» — со сказанным выше? С «отчаянной смелостью, не имеющей границ»?
Но сам Арцеулов в другом месте воспоминаний поясняет: