Тогда все начали орать, что я марала. А чего орать, если из-за них самих не стал брать?
Мяч далеко откатился. Побежал я за ним, поднял, иду обратно. И вдруг вижу, что Лена мне улыбается. Радостно так. И все другие тоже. И Аля. Все стоят и улыбаются.
Ну, я сразу раскис и тоже улыбаюсь.
А потом чувствую, кто-то сзади меня стоит. Обернулся — Игорь. Тот, широкоплечий. Раньше его не было, а теперь явился.
Оказывается, это они все ему улыбались.
А потом обе команды заорали:
— В нашу! Нет, в нашу!
В общем, заспорили. Лена, длинная, кричит:
— Давай к нам. Мы слабее. Наша проигрывает!
И сама как будто не знает, что в нашей команде все шесть человек.
Игорь тогда спрашивает:
— А сколько у вас народу?
Тут Лена поворачивается ко мне и начинает на меня смотреть. И все другие тоже на меня смотрят.
Лена говорит:
— Слушай, как тебя зовут?
(Один раз она уже спрашивала.) Я отвечаю, что Миша.
— Слушай, Миша, ты не хочешь отдохнуть? А мы сыграем.
Я молчу. Из принципа молчу. Потому что они сами виноваты, что я столько мячей пропустил. Если бы мне давали как следует, я бы тоже почти, как они, играл.
— Не отдохнешь?
Я опять молчу. И все другие тоже молчат.
Потом Борис говорит:
— Ладно. Доиграем так. После составим новую команду. Игорь, ты суди. Начали!
Все стали расходиться по местам. А Лена на меня так посмотрела, как будто я у нее украл что-нибудь. Презрительно-презрительно. И присвистнула. Я ее возненавидел сразу — жуть.
Кончилась эта игра — мне почти ни разу и не дали мяча, — наша команда перешла на то поле. А про меня никто не вспомнил. Слова даже не сказали. И никто в мою сторону не посмотрел.
Я постоял-постоял — стыдно как-то было уходить. Потом все-таки пошел, сел возле лодок…
Зря я, конечно, с ними начал играть. Одному гораздо лучше.
Эх, кошки у меня на душе скребут! А тут еще соседка наша по даче бубнит под окном. Опять уговаривает маму гулять идти.
Вот она у нас противная, эта соседка. Ужас! Марья Иосифовна. С утра халат снимет, и в одном купальнике ложится в саду. Причем на самом видном месте. В купы не лезет, а на лужайку. Кто бы мимо забора ни шел, ей до всех дело. Приподнимется, вытянет шею, как гусыня, и провожает от одного угла до другого.
Отдыхать приехала. Муж в Ленинграде остался, а она прикатила. А чего ей отдыхать, когда она и так не работает?
И еще у нее привычка все время меня обсуждать. Причем при мне же. Как будто я глухой или собака. Когда мы втроем в саду — она, мама и я, только и слышишь: «Что это у вас Миша так сутулится? Что это у вас Миша такой бледненький?»
Я нарочно вокруг дома обхожу, чтобы с ней не встречаться.
«Дует легкий ветер с SW, ночью дождь. Утром ветер переменный. Генеральный курс NNW. Прошли 81 милю. В час дня видели вдалеке несколько фрегатов и еще каких-то птиц. В два часа вахтенный матрос видел на севере землю. Я приказал идти к ней в крутой бейдевинд…»
Эх, счастливый он был — капитан Кук! «Я приказал идти к ней в крутой бейдевинд». Почему я не родился двести лет назад?..
Настроение у меня никуда. На пляж уже давно не хожу, чтобы не встречаться с темп. После обеда от нечего делать таскался по улицам, потом пришел на автобусную станцию и сидел там часа полтора. Просто смотрел на приезжающих и вообще на людей.
Вот теперь я думаю: я хочу стать великим человеком и сделать что-нибудь такое большое, замечательное. Или, в крайнем случае, буду путешественником. Исследовать тайгу или какие-нибудь острова. Но я ни в коем случае не хочу быть бухгалтером, диспетчером на автобусной станции или кондуктором.
А другие?
Вот тут на станции весь день вертелся милиционер. Белобрысый такой. Толстенький. Я за ним долго следил.
Сначала он стоял и смотрел, как пришел автобус и как оттуда с чемоданами и корзинами выходили пассажиры. Потом почти все пассажиры разошлись, шофер с кондукторшей ушли в диспетчерскую. На площади стало совсем пусто.
Милиционер вздохнул, одернул гимнастерку. Подошел к чистильщику сапог и долго смотрел, как тот резиновым клеем приклеивает заплатку на галошу. Опять вздохнул, спросил что-то у чистильщика. Тот кивнул. Милиционер взял щетку и обмахнул сапоги. Но они и так были чистые.
Потом вдали послышалось, как идет новый автобус. Милиционер приободрился, опять одернул гимнастерку, расправил плечи и пошел к тому месту, где автобус останавливается. И снова все сначала.
Так неужели же он, когда был молодой, так и мечтал сделаться милиционером здесь, в Асабине? Неужели ему не хотелось стать Гагариным?
А другие?
Продавщица газированной воды! Ведь не может же быть, чтобы она так и собиралась с самого начала: «Вам с сиропом или без сиропа?» А портной в пошивочном ателье, а кондукторша автобуса? Разве они не мечтали быть, как Тур Хейердал?
Значит, выходит, что почти все люди — это те, кто сдался и примирился.
Неужели это и есть жизнь?
2
Из письма Н.Г.Коростылева своему другу:
«…Теперь относительно того, о ком ты знаешь. (Я нарочно не упоминаю имени, так как запретил дома называть его и даже для себя самого в письме не хочу нарушать этот запрет.) Несмотря на то что внешне на людях я спокоен, в действительности, о чем бы я ни думал, он постоянно внизу под этими мыслями. Поэтому, если тебе напишут, что вся история не произвела на меня никакого впечатления, знай, что это неправда. Впрочем, ты и сам так подумал бы.
Прав ли я? Может быть, и не прав, но не мог поступить иначе. Мне есть в чем себя винить. Я отлично знаю, что во многом. Но обстоятельства сложились так, отношения его со мной и с другими вылились в такую форму, что у меня уже не было выбора, который, очевидно, мог быть еще год или два назад.
Андрей Васильевич, я постоянно думаю, что у него есть в голове. Какая руководящая страсть, какая главная мысль? По-моему, это тщеславие. Чтобы угодить ему, он способен, если приведет случай, на подвиг, если приведет другой, на преступление. По-видимому, получилось так, что в какой-то момент ему стало очень важно каждый день, хотя бы даже самыми маленькими подачками, но утолять свою страсть. Позже эта необходимость стала возрастать, он уже не мог жить без нее и начал жертвовать для своего тщеславия всеми другими ценностями характера. Понимаешь, это похоже на человека, который, сделав какое-нибудь маленькое хорошее дело, выпрашивает похвалы, отлично понимая при этом, что самое выпрашивание больше роняет его в глазах собеседника, чем он был возвышен своим делом. Но ему важно слышать, как его хвалят.