Прошли в мой кабинет. Прежде, чем я отворил его, Елена остановилась взглянуть на табличку. Потом на меня, будто сравнивая.
— Вам надо бы обсохнуть, — произнёс я, кажется, она готовила ту же фразу, потому как улыбнулась, подавая мне блейзер. — Какой чай предпочитаете, чёрный, зелёный?
— Зелёный.
Я открыл шкаф:
— Не угадали. Остался только Ассам. Зато без пакетиков, — признес я нарочито громко, стараясь снять возникшее между нами напряжение. Оставшись наедине, оба конфузились. Она ничего не ответила, только растерянно оглядывалась по сторонам, не столько разглядывая помещение, сколько обращаясь к внутреннему «я», ему задавая один и тот же вопрос.
Я предложил кресло, Лена села на краешек, глядя на дымок, витающий над кипятящимся чайником. Я суетился, суетой этой пытаясь нарушить установившееся между нами молчание. Прежде тишина помогала мне сосредоточиться, сейчас я старался заполнить её шумом открываемых и захлопываемых дверец, стуком посуды, шагами. Елена молчала, глядя в окно, на светящиеся оранжевым стекла здания противоположной стороны улицы.
Когда чайник, закипев, отрывисто свистнул, она поёжилась:
— Не люблю тишины, — сказала, глядя мне прямо в глаза. — Пока был жив Миша, любила, а сейчас…
— Миша — ваш муж?
— Муж. — С каким теплом и нежностью произнесла она это слово. Глядя на неё, я понял, насколько Лена права, говоря, что годы прошли, а прежняя любовь слабее не становится. Она одержима этой любовью, светившейся в её глазах ярким отражением утерянного счастья. Промаявшись столько лет в добровольном затворничестве, она без остатка отдаст её желанному ребёнку, единственному, кому ещё в силах что-то отдать. Наверное, будь в её времена подобные современным технологии, тридцать пять лет ожидавшая возвращения Николая Резанова Кончитта ДеАргуэльо, героиня нашумевшей рок-оперы «Юнона и Авось», поступила бы так же.
В прошлом году Пашка предложил мне два билета на этот спектакль, у самого что-то не заладилось с бывшей, вот и отдал, чтоб не пропали. Я хотел позвать Катю, пригласил её на минутку в свой кабинет. Билеты лежали на столе отдельно от стопки бумаг, Катя увидела их, взяла в руки и прочла название, затем подняла взгляд: недоумевающий, настороженный, разом пригвоздивший меня к креслу.
— Катюш, тут билеты в Ленком на сегодня пропадают, не хочешь взять? — изо всех сил изображая вальяжность, предложил я.
— Мне не с кем пойти, — осторожно сказала Катя, взгляд изменился, глаза вопрошали и требовали ответа. Вспомнив, как она вздрагивала от каждого моего прикосновения, я стушевался и сказал:
— Мне тоже, потому и отдаю.
Катя дёрнулась, будто получила пощёчину, вернула билеты на место, нервно поправила оправу и добавила:
— Не возьму, у меня на вечер другие планы. Кофе принести?
— Можно, — чувствуя себя последним идиотом, буркнул я.
Катя вышла и долго не возвращалась, а я, повинуясь внезапно возникшему, перемешанному со злостью желанию, набрал Нюшин номер.
Она согласилась сразу, сказав, что давно не выбиралась в приличное место. С Анютой всегда было легко, а потому я никак не мог ожидать того, что произошло потом. Под впечатлением от феерического действа в гомонящей толпе зрителей мы выбрались на прихваченную ночным морозцем улицу. Люди говорили о потрясающей игре актёров, разбирали арии, возбуждённо цитировали тексты. Аня вдруг остановилась, будто прямо перед ней выросла прозрачная стена, я невольно оказался напротив неё, вгляделся в лицо, в неверном свете фонарей показавшееся мне непривычно бледным. Она смотрела сквозь меня, а на щеках блестели мокрые дорожки:
— Аня?! — я тряс её за плечи, она тряпичной куклой болталась в моих руках, а слёзы текли и текли, крупными каплями скатывались с подбородка, падали…
Я растерялся, не зная, что с этим делать:
— Тридцать лет в ожиданье прошло, — вдруг зашелестели её губы. — Ты в пути, ты всё ближе ко мне. Ты понимаешь? — сказал прерывистый, чужой голос, глаза распахнулись, у меня перехватило дыхание, никогда прежде я не видел Аню такой. Сжимавшие её руки опустились сами собой. — Она умела любить, а мы, мы сегодняшние... все товаром сделали…