— Миша погиб страшной смертью, — послышался голос Лены. — Я говорила, мы нашли его тело, обуглившееся до неузнаваемости.
Я чувствовал на себе её взгляд, но ответить не мог, ручка приковала всё внимание. От рассказа Тиамат так и разило надуманной трагедией мыльных опер, которые любила просматривать мама.
— А как вы узнали, что это ваш муж, проводилась экспертиза ДНК? — не поднимая головы, я сделал попытку прервать течение сюжета.
— Нет, что вы, экспертизы не было, ведь дом сгорел, и не осталось ничего, с чем можно было сравнивать, — не ощутив смены интонации, по инерции продолжила она. Циничные нотки в моём голосе могла различить только Катя. — Миша детдомовский, искать пряди волос или молочные зубы, если вы это имеете в виду, было негде, но это точно он. На руке был браслет, мой браслет. Я подарила его Мише на первую годовщину свадьбы, дорогая вещь, работы известного ювелира, на застёжке выгравированы мои инициалы.
— А с Машей, если я правильно понял, вы познакомились задолго до пожара?
— Примерно за полгода, — ещё не понимая, к чему я клоню, сказала Тиамат.
— Так отчего же она сразу не предложила вам помощь в поисках?
— Вам бы только на неё нападать! — вспыхнула она. — Маша, конечно, знала мою историю, но до этой кошмарной ночи мы не были так близки. Наверное, боялась предложить, думала, что не поверю. Вот как и вы теперь ищете подвох в каждом слове.
Ручка с логотипом выскользнула из пальцев и упала, звонко ударившись о пол. Я присел на корточки и принялся слепо шарить руками по линолеуму. Пропажа никак не находилась, я ползал вокруг стула, на котором сидела Лена, и искал, точно боялся нарушить тишину, установившуюся в лаборатории, внезапно сообразив, что вовсе не желаю отвечать на её слова. Ведь если бы начал говорить, непременно сказал бы, что думаю, такая уж дурная натура. Прав был Пашка, когда утверждал, что дипломатия не моя стихия, если уж скажу, то обязательно правду, а она, эта самая правда, никому не нужна. Я вдруг понял: какие бы я ни привёл сейчас аргументы против Машиной исключительности, Тиамат всё равно меня не услышит. В лучшем случае сбежит от неприятного субъекта, намеревающегося отобрать у неё мечту, а без взлелеянных иллюзий её затопит пустота. Люди готовы верить во что угодно, лишь бы не дать пустоте заполнить душу, всю жизнь сражаются с ней, прекрасно понимая, что однажды враг все равно окажется сильнее.
Примерно так же месяц назад Катюша говорила со мной о Марине, а я не слышал.
— Да вот же она, под стул закатилась, — прервала мои мысли Лена.
Я поднял голову. Она протянула мне ручку:
— Что, не хотите говорить о Маше? — догадалась она, я вновь подивился её проницательности: там, где не надо, видит всё насквозь.
— Вы правы, Лена, не хочу, — я сел на пол, облокотившись о ящик стола, Лена глядела на меня выжидающе, с некоторым удивлением, но уже без прежних оборонительных баррикад в глазах. — Ведь я учёный, с экстрасенсами, колдунами и знахарками никогда не сталкивался и признаю только факты и формулы. Убил десять лет жизни только на то, чтобы изменить ДНК одной крысы, — я кивнул на клетку. — Наверное, поэтому сама возможность изменения спирали человеческого зародыша, взмахом руки, волхвованием или возжиганием свечей, кажется мне сомнительной, если не сказать больше. — Я положил ручку на стол и, повернувшись к собеседнице, увидел перед собой ту, уже знакомую девочку, упрямо закусившую губу. — Но вы в это верите: умная, обеспеченная, образованная женщина, а раз так, значит, у вас для этого имеется достаточно оснований.
— Вот именно, имеется! — охотно подтвердила Лена. — Вы поднимайтесь с пола, он холодный.
— После всего, что со мной сегодня случилось… а, да не в этом суть, — я так и остался сидеть, сейчас мне было проще смотреть на неё отсюда, снизу вверх. — Я с первых минут нашей встречи хотел вас спросить. Скажите, по-вашему, чем человек верующий отличается от неверующего?
— Я не религиозна.
— Я говорю вообще. Вы верите в Машу, я — в своего крыса. При этом всё, что противоречит нашей вере, немедля подвергается обструкции. Я мог три часа доказывать вам, что вы неправы, но вернувшись домой, вы бы увидели Машу. Все мои умозаключения и доказательства, — всё ушло бы немедля. Вы забыли бы и увиденный эксперимент, мою лабораторию, мою идею, на которую я полжизни грохнул, — это не вписывается в привычное миропонимание, а потому должно быть стёрто. Это всё равно, что носить туфли неподходящего размера, когда ситуация безвыходная, наденете, конечно, но при первой возможности тут же вернёте свои, привычные. Знаете, я бился над проблемой гибернации ещё с аспирантуры, выбивал гранты, упрашивал, требовал, вымаливал, взятки давал, всё равно прикрыли. Потом появился Пашка с его мошной. Дело завертелось, закружилось, потом… вы уже знаете.