Валентина Станиславовна, женщина в летах, сухая и педантичная больше похожая на учительницу словесности, чем на изворотливого главбуха, впустила меня в квартиру. Закрыла семью: мужа и, кажется, внука, — в гостиной, повела в рабочий кабинет. Мужчины, давно свыкшиеся с командной обстановкой, не перечили, я слышал за стеной два голоса, о чем-то тихо переговаривавшихся, пока нас не разделила вторая дверь. Бухгалтер вытащила документацию, выложив как карты тонкие пластиковые папки, затем начала рассказывать, неторопливо и размеренно; изумлённое выражение моего лица при этом ее нисколько не удивило, она давно отвыкла удивляться, чему бы то ни было, вот и бегство Пашки восприняла едва ли не как досадную случайность. Раз ничего нельзя исправить в разорившейся компании, надо извлечь урок, намотать на ус и продолжать работать — уже в следующей фирме, каковой бы она ни была. Видимо, к этому выводу она стремилась подтолкнуть и меня, впрочем, безуспешно, ее ровный тон действовал на нервы. Я сжимал кулаки, щёлкал пальцами, ерзал в кресле, — и при этом ни разу не смог уловить в голосе Валентины Станиславовны хоть малое снисхождение, хоть толику сочувствия. Бухгалтер будто не видела, что со мной происходит. А может, по-своему пыталась предотвратить взрыв? — не могу сказать точно. Во всяком случае, она продолжала монотонно говорить до тех пор, пока я не заорал в ответ на её замечание о напрасности передачи пакета акций в управление компаньона. Выкрикнул, что понятия не имел о Пашкиных махинациях у меня за спиной, что всё это время был занят научной работой, что достиг определённых успехов, и что эти успехи позволили мне по-иному взглянуть на процессы…
Я осёкся. Главбух подала мне воды. Выпив «Нарзан», я немного пришёл в себя. Удостоверившись в этом, она продолжила объяснять, сосредоточившись на тех хитроумных бюрократических зацепках, коими Пашка воспользовался, дабы не только ссадить меня с возу, но и даже ссадив, использовать, насколько возможно.
Все просто: наш рекламный холдинг втихую подключился к государственной программе финансирования фундаментальной науки, умудрившись выбить не один миллионный грант из Академии наук. Взамен Пашка отправлял выдержки из работ шестидесятых годов по той же гибернации — это чтоб меня не беспокоить, надо думать, ведь о подобных ухищрениях я слышал впервые. Так что Павел кинул даже прославленных академиков, заставив их раскошелиться. А кроме того, получил от государства серьёзные налоговые послабления, явно несопоставимые с теми вливаниями, что осуществляли сообща и академики, и мой бывший друг в изменение ДНК Примуса: если отчисления «Квадры» на лабораторию составляли тысячи долларов ежемесячно, то льготы для холдинга обходились Минфину в сотни тысяч.
— Это куда выгоднее, чем торговля наркотиками, — пробормотал я, чувствуя себя совершенно разбитым. Валентина Станиславовна согласно кивнула, заметив, что сейчас подобные «вложения в науку» стали модными, и предложила еще минералки. Я попросил чего-нибудь покрепче.
— А ваша машина?
— Сегодня продал. На месяц хватит, по моим прикидкам, а что там дальше, даже не представляю.
— У вас ведь есть наработки, насколько я понимаю, вы вполне можете обратиться за спонсорством…
— Боюсь, после бегства Павла на меня будут смотреть, как на прокаженного, — она понимающе улыбнулась.
— Помогу, чем смогу. Пока не устроилась, ничего не обещаю, но словечко постараюсь замолвить, ведь нужных знакомств в научных кругах у вас пока нет.
Я тряхнул головой, неожиданно вспомнив Лену, и тут же резко поднялся и поспешил уйти, механически благодаря женщину за коньяк и едва не забытый на вешалке плащ. Погода вроде разгулялась, после дневной грозы солнце пригрело совсем по-летнему, но не к такому лету успел привыкнуть я, находясь посреди Средиземноморья. Меня знобило, когда выходил из подъезда и направлялся к Ленинградскому проспекту. Мысли сковало морозом наступающей зимы, едва я снова подумал о Елене и понял, что на самом деле принес ей.
Скорее всего, она теперь плачет, закрывшись дома на все замки, или вернулась на работу в надежде, что обязанность держать лицо хоть как-то отвлечёт от мрачных мыслей о никогда не имевшей место быть дружбе и утраченной мечте. Мерзко понимать, что тебя так долго использовали, играли на чувствах. Я пережил подобное только вчера, а уже сегодня возомнил себя распорядителем чужих жизней и свалил свою боль на Лену, с жестокой радостью оставив ни с чем и её. В самом деле, что было бы плохого, если бы она родила? Как правильно сказала Маша, неважно от кого, она сохранила бы главное — память об ушедшем человеке, незапятнанную болью ненужных открытий. Она была бы счастлива простым человеческим счастьем, растила сына или дочку в любви и заботе, открывала новые горизонты и новые надежды, как для ребенка, так и для себя; ведь и то и другое ох как важно, ох как нужно ей именно сейчас.