Голова опустела, я потерял всякую чувствительность. Принимал душ, остервенело растирая себя мочалкой с пушистой ароматной пеной. Однообразный плеск воды подействовал успокаивающе, я бросил мочалку и долго стоял, плотно укрытый от действительности потоками стекающих струй, словно пытался избавиться от последних сомнений, последних уколов совести. Затем прошлёпал босыми ногами по пустому коридору, добрался до шкафа, заполненного всеми моими обличьями, разыскал новый, купленный ещё мамой спортивный костюм, сорвал бирки, оделся. Взъерошив полотенцем мокрые волосы, прилизал их руками, опять вернулся к зеркалу и остановился. Взгляд опустел, подобными глазами в камеру глядят киноактёры, успешно притворяясь мёртвыми.
Катя просила приготовить стол. Я нашел тапочки под вешалкой, дошаркал до зала, выглянул, точно вор из-за угла. Накрытый льняной скатертью круглый стол с отблескивающей под люстрой цветными бликами хрустальной вазой на вязаной мамой салфеточке. Убрал на подоконник и ту, и другую, словно они могли стать нежелательными свидетельницами.
За этим меня и застал звонок, непривычно громко раздавшийся в прихожей. Оказывается, я забыл его резкий голос, ко мне мало кто приходил последние годы, разве что свидетели Иеговы ошибались дверью.
Катерина оглядела меня с головы до пят, словно пыталась высмотреть, чего ей ждать. Глубоко вздохнула, увидев протянутую руку, взяла ее теплыми пальцами и только затем вошла, опуская пакеты на шкафчик для обуви.
Я помог ей снять плащ, под ним оказалось не по сезону легкое черное платье в пол, туфельки-лодочки на каблуке; волосы вместо обычного ученического хвоста уложены в тугую ракушку, губы чуть тронуты помадой, очки отсутствуют — контактные линзы — и нежный, едва уловимый аромат. Катя тоже пришла ко мне иной, незнакомой. Я растерялся, разглядывая её, стоявшую прямо передо мной. Ухоженная, чужая женщина. Наверное, иначе бы не смогла.
— Тебе не нравится? — заметив недоумение в моих глазах, нервно коснувшись своей непривычной причёски, спросила она.
— Что ты, Катюша! Я думаю, почему же раньше не видел тебя такой, такой красивой.
— Будет тебе, обманщик, лучше неси пакеты на кухню, начнём стол накрывать, — стараясь разорвать будничным тоном внезапно повисшую между нами неловкость и увернувшись от моих раскрывшихся объятий, добавила она, — а обниматься… потом...
Решилась. Верная ученица, как долго она сдерживала чувства, не позволяя им вырваться наружу.
— Нет, правда, Катюш. От тебя глаз не оторвать. Почему ты раньше не приходила?
— Да уж, секретарша в вечернем платье.
Голос ее подвел. Она пристально посмотрела на меня и сразу опустила взгляд, стремясь не выдать внезапного волнения, вспыхнувшего отсветом в глазах. Свет в прихожей погас, Катя остановилась на пороге гостиной, тонкое платье просвечивало, обнажая тени стройных ног. Я невольно представил кружевное белье под шуршащими черными шелками. Потом встряхнулся, выбросил из головы сторонние мысли и поволок продукты в кухню, только теперь заметив, что сползшее на бок полотенце так и осталось влажным комком висеть на моих плечах. Я решил избавиться от него, а заодно поискать для нас приятную музыку. Катя остановила жестом, незнакомым — впрочем, сегодня вечером все было незнакомым.
— Не нужно, Антон, может быть, просто посидим? — раскладывая ветчину по разовым тарелочкам, надо же и это предусмотрела, тревожно заглянула мне в глаза. Мне показалось, читала их, как открытую книгу. Смутившись, я отвел взгляд, да так и замер на пороге. Мысли медленно шевелились, влажные, точно черви.
Стоило мне позвонить, сорвалась и приехала. Если бы она знала, кому я звонил на самом деле. Но так уж устроено человеческое сознание, любой недостаток информации мы заполняем желаемыми домыслами. Вот и сорвалась. Подбрасывая угли в огонь, я еще подло шутковал, стараясь заключить Катю в объятия.
Она обернулась и убрала со лба выбившийся из причёски локон. В точности так же, как это делала Тиамат. Сердце затанцевало джигу.
Этот жест… нет, невозможно! Я ринулся в ванную, прижал разгорячённый лоб к холодной кафельной стенке. Стоял так, пока прекрасное лицо богини не истаяло перед внутренним взором. Катя здесь, и никого больше — и хватит. Всем хватит.
Мы сидели друг против друга за круглым столом. Выпивали, почти не притрагиваясь к салатам. Мартини струился по жилам, я пил, не пьянея, бокал за бокалом, не сводя взгляда с Катерины, время от времени осторожно, будто случайно, касаясь её обнаженного плеча. Вожделенное тепло не торопилось ни разливаться по жилам, ни затуманивать сознание, напротив, уходивший в ночь вечер, словно в издёвку проявлялся всё чётче, грозя порезать глаза иззубренными гранями, отчего я часто моргал и щурился. Не выдержав, попросил мою молчаливую гостью выключить свет и зажечь запылившуюся свечку — хоть что-то живое в моём холодном, точно склеп, логове. Она молча исполнила просьбу и теперь наблюдала, как сменяют друг друга мысли и эмоции, слишком отчётливо отображавшиеся на моём лице, и купала в фужере наколотую на зубочистку оливку. Ждала, опять ждала. Душевный огонь, сегодня лишь выпущенный из недр, из семилетнего плена, беспорядочно черкал в вине прозрачные точки и тире.