Взбежав по нему, я стремглав бросился к поезду. Спешил, хотя и не понимал, почему и откуда эта спешка. Это Катя, или другая, почти позабытая в суете сует сказала недавно: «Я тебя жду?» А по прошествии нескольких минут уже ничуть не удивился, когда радио произнесло над ухом: «Станция “Кропоткинская”… Осторожно, двери закрываются».
Я успел выскочить и замер прямо под табличкой «Выход в город». Обернулся немного растерянно. Будто первый раз оказался на станции. Возможно, и в самом деле, первый.
Облицованные серым мрамором многогранные колонны источали неяркий свет, с капителей возносящийся к потолку, создавая иллюзию призрачности верха колонн, раскрывающихся, подобно лепесткам лотоса нежно прижимавшимся к сгустившемуся воздуху, где-то на непонятной высоте — не то десять метров, не то пятьдесят. Я побрел к выходу, продолжая разглядывать станцию, и уже дойдя до лестницы, заметил, что последние две пары колонн массивнее остальных. Видимо, они и несли сгустившийся свод на полупрозрачных навершиях.
Я медленно поднялся по лестнице, обернулся. Колонны, должные уйти вниз по-прежнему парили в вышине, и свет из непостижимых источников поднимался в серую полумглу небес.
Новая лестница, я уже выходил на Гоголевский бульвар. Каждый поворот марша давался всё труднее, всякая поспешность исчезла, очищенная горним светом подземелья. Я поднимался, едва переставляя ноги, даже сердце, колотившееся барабаном прежде, успокоилось — дыхание замирало. Дверь ударила по вытянутой руке, еще шаг и я оказался под полусферой капища, ведущего на станцию. Чуть пройти влево — и вот он, столик кафе, мне показалось даже, тот самый.
Небосвод очистился, солнце ярилось в лазури неба, я распахнул плащ и сел за столик, закурил, поставив перед собой сигаретную пачку и оглядываясь, ища глазами кого-то, сам не понимая, кого собираюсь найти. Заметил игравших неподалеку в салочки детей, девочку и мальчика нежного возраста, их счастливые румяные лица с пухлыми щечками. Они бегали друг за другом, весело визжа, разгоняя голубей, которым бросал крошки другой ребенок. Голуби испуганно взмывали на тронутые осенним золотом ветки лип, обрамлявших широкую, пятневшую солнечными бликами аллею и снова возвращались за хлебом. На скамейке напротив уютно устроились мамаши, болтая о своём, и лишь изредка бросая настороженные взгляды на резвящееся потомство — детям неведомы опасности, хорошо знакомые каждому взрослому. Чуть дальше на скамейке целовалась влюблённая парочка.
Я невольно улыбнулся, глядя то на тех, то на других. Вдохнул полной грудью, как-то нежданно стало легко и спокойно. Я откинулся назад и внезапно почувствовал себя отпущенным на волю преступником. Казавшиеся неприступными стены узилища пали под натиском теплых лучей, мир, обретший силу, обрушился на меня сонмами звуков, окликов, голосов, гудков и шорохов. Удивлённый происшедшей внутри переменой, я начал различать детали: чугунные завитки на оградках, мигающий оранжевым светофор на переходе у Сивцева Вражка, прохожих, поджидающих троллейбуса, проходившую мимо девушку с сумочкой похожей на саквояж Филиаса Фога: она нервно шарила в его внутренностях в поисках какой-то вещи: ключа, кошелька или телефона. Ключа. Ну да, ключа от машины, она так спешила, что едва разминулась с соседним столиком. Я хотел окликнуть ее, но передумал, сидел совершенно пьяный под опрокинувшимся прозрачным куполом небес, с наивной улыбкой впервые выбравшегося погулять ребёнка.
В стороне, у киосков, на таком же пластиковом стульчике сидела старушка. Морщинистое лицо, обрамленное редкими локонами, выбивавшимися из под сдвинутого на бок бордового берета, артритные пальцы, старенький серый пиджак в ёлочку. На одном из отворотов воротника пылает эмалевая брошь — роза, точно в тон берета. Женщина держалась прямо, не касаясь спинки, верно, в молодости была гордячкой, за её улыбку немало мужчин ломали копья и разбивали сердца. Сквозь обветшалую маску истрёпанного неумолимым временем образа проглядывали черты нежного юного лица. Борцы за её сердце давно ушли в небытие, позабыв о победах и поражениях, а она зажилась, но вовсе не обижалась на свою судьбу. Грелась на солнышке и вспоминала. Губы улыбались. Из-под набухших век на залитый ярким светом мир глядели ясные, влюблённые в жизнь глаза. Невольно сравнив их со своим, отражённым в домашнем зеркале потухшим взглядом, я устыдился.