Галкин сбился с пути и вместо очаровательной Люды вышел на хмурого и замотанного начальника цеха благоустройства Мочалова. Мочалов курил на лестнице, навалившись грудью на перила и глядя вниз, и за него было страшно. Галкин помешал ему увеличить штат на десять человек, получить секретаршу и персональную надбавку к окладу, в связи с разработкой отвала. Мочалов страдал углубленно и сосредоточенно, не зная, как жить дальше. Он будто бы схоронил жену.
Впрочем, жену он схоронил давно, и успел обзавестись другой. На личном фронте был порядок. Супруге было девятнадцать лет, и чтобы разница в годах не бросалась в глаза, жену он держал дома, взаперти, никуда не выпуская, а если кто заглядывал к ним в гости, Мочалов выводил «племянницу», дескать, гостившую у любимого дядюшки. Целовал, не стесняясь, и поглаживал по головке. «Племянница» загостилась, набрала вдруг женской стати. Ухажеров Мочалов отшил, да они и сами «слиняли», все поняв, когда у «племянницы» округлился живот… Мочалов закрасил седину, набрасывая три волоска на глубокую плешину, и умывался на работе ланолиновым молочком, как модница.
Все бы ничего, но его глодала и старила на глазах промашка с отвалом. О его смете и ассигнованиях под несуществующий отвал узнали все на заводе и гоготали, указывая пальцами. Оставалось уйти от позора. Мочалов носил в кармане заявление «по собственному…», но прежде надо было посчитаться с Галкиным. Мстить Мочалов умел. Ревизора, сунувшегося в прошлом году с проверкой в финансы и штаты цеха благоустройства, Мочалов, говорят, довел до истерики: звонил вечерами на ревизорскую хату и, изменив голос до неузнаваемости, нес похабщину про его жену, называл любовников, место свиданий, а если трубку брала супруга — похабщина была про ревизора, на ту же тему. Чета возмущалась, грозила милицией, аноним смеялся. Звонил он по телефону-автомату. Ревизор потерял сон, мучаясь догадками, подозревая… Ревизия сошла гладко. Звонки прекратились. У жены ревизора перекосило рот, от нервного потрясения, в жизни не слыхала столько похабщины в свой адрес, доверительная матерщина, из самых лучших побуждений, о ее муже поколебала само представление о порядочности, честности и рамках дозволенного. После тех звонков ревизорша ожидала всего самого страшного: пожара, наводнения, конца света. Но жизнь продолжалась, приоткрыв окно в бездну и снова захлопнув. «Какая подлость! — думала ревизорша. — Где же ее граница?!» И рот ее невольно скашивался. Ревизор чувствовал себя виноватым, с опаской глядел на телефон и чего-то ждал, ждал. Ревизии не получались, и его грозили перевести в балансовые экономисты… Тайна звонков осталась неразгаданной. Молва ходила, но то молва.
Галкин, потеряв из виду Люду Важенину, вернулся в буфет за пирожками и теперь шел к себе в кабинет, не имея в виду разговаривать с Мочаловым на скользкие темы очистки среды, без увеличения штатов и персональных надбавок к окладам. Но Мочалов придержал его за руку, через силу улыбаясь и обнажив ровные и острые для его возраста резцы. Губы лишь были синюшные и отечные, будто помороженные, вывернутые, как у лабуха — трубача похоронной бригады. Мочалов словно бы хотел подудеть в трубу. И он зад удел: не похоронно — бравурно и радужно.
— Товарищ Галкин, покоритель отвалов! Легок на помине. Мне-то вас и надо…
Галкин усиленно дожевывал пирожок, чтобы высвободить для продуктивной работы мозги.
— С печенкой? — сочувственно спросил Мочалов. — Кушайте, я подожду.
Галкин предложил ему полпирожка, чтобы жевать вместе, но тот понюхал начинку и сморщился:
— Я еще поживу… Пойдем-ка, снежный барс, к директору в кабинет. Там тебя ждут. Очень интересно! Натуральное кино…
Он тащил Галкина к директорской приемной. Приглядевшись, Галкин и сам заметил нечто необычное: дверь в приемную была открыта настежь, словно бы готовились вытаскивать мебель, из коридора по полу змеились в кабинет два толстых кабеля в черной резиновой оболочке. Слышались голоса, движение, форменный переполох.
— Не бойся, Галкин, счас телевидение за тебя уцепится и сделает кино насчет твоих подвигов! — пояснил Мочалов не без зависти. Он что-то не договаривал и поглядывал на Галкина со значением, дескать, если робеешь, меня позови, выручу. Пускай двоих снимают.
Директор сидел как обычно за столом, а кабинет был полон людей, которые хозяйничали, как хотели. Тащили прожектора на треногах, сдвигали в сторону стулья, перекладывали папки с деловой корреспонденцией, совали в руку директору трубку селекторной связи и просили кому-то звонить понарошке. Понарошке директор не умел, набирал номер и, увлекшись, распекал кого-то в фасонно-литейном цехе за перерасход шихты и осколки металла в отходах.
Режиссер в замшевой безрукавке и кепочке с жестким козырьком махнул рукой, дали свет и съемка началась.
— Снимают по-черному, для репетиции, — шепнул Мочалов, — а после начисто. Давай послушаем!
Накатывали камеру, тащили кабель. По знаку режиссера из боковушки вышли главный инженер с парторгом и подсели к директорскому столу, поглядывая в камеру и волнуясь.
— Десять лет назад мы взяли обязательство, — с чувством вины признался директор и поглядел на парторга, словно приглашая в свидетели, — экономить в год до двух тысяч тонн металла!
Парторг кивнул с тем же чувством вины и неловкости.
— Ишь ты, — просипел ехидно Мочалов, сунувшись к уху Галкина, — правду-матку…
— Обязательство мы не выполнили, к стыду своему. И винить в том, казалось, было некого. Нельзя сказать, что коллектив сидел все эти годы сложа руки и не прилагал усилий к экономии металла. Был создан совет перспективного планирования и внедрения безотходной технологии, он пересмотрел нормы расхода в сторону уменьшения, старались заинтересовать самих рабочих и ИТР морально и материально, поощрить поиск, новаторство, творчество…
Но эффект был скромный, вопреки ожиданиям. Впрочем, это проблема не только нашего завода…
— Других не касайтесь, — зашипел режиссер и панически замахал руками. На других заводах он не бывал и боялся огульной критики.
— Дело в том, что конструкторы и технологи на стадии проектирования мало думали о том, насколько их агрегат или узел будет экономичен по металлоемкости и все ли сделано, чтобы этот показатель был снижен, — подключился главный инженер.
— В то же время рабочий у станка, — живо откликнулся парторг, — вел себя подчас безучастно, перегоняя в стружку тонны металла. Например, на расточке в инструментальном цехе из заготовки весом в восемь килограммов у нас получали деталь в один килограмм. Это же абсурд! Но все молчали… Почему? Откуда взялось равнодушие, аморфность души…
— К слову сказать, не всякий конструктор все может предусмотреть заранее! Рабочему виднее, и по каждому случаю конструкторской недоработки он вправе бить тревогу, обратиться к руководству, выступить на собрании…
— Жди-и, — протянул с усмешкой Мочалов, — дураков нету…
— И выступали! — сказал парторг, листая протоколы собраний, — Вот… пожалуйста… Вопросы ставились неоднократно, конструкторов приглашали в цех, чтобы на месте… Но что-то гостей не видать.
— Ну это, можно сказать, дело прошлое, — с явным облегчением подытожил директор, видно было, что вспоминать ему нелегко и хочется поскорей перекинуть мостик в день сегодняшний и будущий. Он увидел в дверях за телевизионщиками Галкина и улыбнулся, словно бы приглашая к себе поближе. Но режиссер предостерегающе поднял клешню растопыркой и в плечо Галкина вцепилась пальчиками ассистентка, понимавшая своего босса без слов:
— Стойте тут! Четверым будет тесно… Теперь поздно менять. Съемка началась!
— Черновая? — спросил Галкин.
— Набело! Где вы раньше были? Все этажи обегала, вас искала — с упреком сказала ассистентка, ворочая кабель. — Помогите!
— Я в буфете стоял, за пирожками, — шепнул ей Галкин, надеясь дождаться перерыва и подключиться к парторгу. Ему хотелось вставить пару слов про отвал, о том, как нелегко было к нему подступиться и ходить в дурачках, потому что все считают, что мусор — дело несерьезное. Речь не получалась. Сказать надо много, толково и на техническом уровне, как главный инженер или парторг, но они специалисты и давно женаты, а Галкин ничего такого не успел, и невеста шарахалась от него, как от чумы или от банки из-под ядохимикатов, которыми он провонял, растаскивая свалку.