– Ты хочешь покинуть меня, Анн? – спросил Генрих голосом, в котором звучала невыразимая печаль.
– Ей-богу же, сир, вы чересчур требовательны; казнь на Гревской площади – это для вас и мщение и зрелище, да еще какое! В противоположность мне вы такие зрелища очень любите. Но мщения и зрелища вам мало, вы еще хотите наслаждаться слабодушием ваших друзей.
– Останься, Жуаез, останься. Увидишь, как это интересно.
– Не сомневаюсь. Боюсь даже, как уже докладывал вашему величеству, что станет чересчур интересно, и я уже не смогу этого выдержать. Так вы разрешаете, не правда ли, сир?
И Жуаез двинулся по направлению к двери.
– Что ж, – произнес Генрих со вздохом. – Делай, как хочешь. Участь моя – одиночество.
И король, наморщив лоб, обернулся к своей матери: он опасался, не услышала ли она этого разговора между ним и фаворитом.
Екатерина обладала слухом таким же чутким, как зорки были ее глаза. Но когда она не хотела чего-нибудь слышать, не было человека более тугого на ухо.
Тем временем Жуаез шептал брату:
– Живей, живей, дю Бушаж! Пока будут входить советники, проскользни за их широкими мантиями и улепетнем. Сейчас король сказал «да», через пять минут он скажет «нет».
– Спасибо, спасибо, брат, – ответил юноша. – Мне тоже не терпелось уйти.
– Ну, ну, вот появляются вороны, улетай, нежный соловушко.
И действительно, оба молодых человека, словно быстрые тени, скрылись за спинами господ советников.
Тяжелые складки завесы опустились.
Когда король обернулся, молодые люди уже исчезли. Генрих вздохнул и поцеловал собачку.
Глава 5.
КАЗНЬ
Советники молча стояли в глубине королевской ложи, ожидая, чтобы король заговорил.
Король заставил их немного подождать, затем обернулся к ним.
– Ну, что новенького, господа? – спросил он. – Здравствуйте, господин президент Бриссон.
– Сир, – ответил президент с привычным ему нечопорным достоинством, которое при дворе называли его гугенотской любезностью, – мы явились по высказанному господином де Ту пожеланию, умолять ваше величество даровать преступнику жизнь. Он, конечно, в состоянии сделать некоторые разоблачения и, обещав ему помилование, можно этого добиться.
– Но, – возразил король, – разве они не получены, господин президент?
– Так точно, сир, частично получены: вашему величеству их достаточно?
– Я знаю то, что знаю, сударь.
– Так, значит, вашему величеству все известно и о причастности к этому делу Испании?
– Испании? Да, господин президент, и даже некоторых других держав.
– Важно было бы официально установить эту причастность.
– Поэтому, господин президент, – вмешалась Екатерина, – король намеревается отложить казнь, если виновный подпишет признание, соответствующее тем показаниям, которые он дал судье, подвергшему его пытке.
Бриссон повернулся к королю и вопросительно взглянул на него.
– Таково мое намерение, – сказал Генрих, – я больше не стану его скрывать. В доказательство, господин Бриссон, уполномочиваю вас сообщить об этом осужденному через нашего лейтенанта короткой мантии.
– Других повелений не будет, ваше величество?
– Нет. Но в признаниях не должно быть никаких изменений, в противном случае я беру слово назад. Они должны быть повторены полностью перед всем народом.
– Слушаю, сир. Должны быть названы также имена сообщников?
– Все имена без исключения.
– Даже если по показаниям осужденного носители этих имен окажутся повинными в государственной измене и вооруженном мятеже?
– Даже в том случае, если это будут имена моих ближайших родичей.
– Все будет сделано согласно повелению вашего величества.
– Для того чтобы не произошло недоразумения, я объяснюсь подробно. Осужденному принесут перья и бумагу. Он напишет свое признание публично, показав тем самым, что полагается на наше милосердие и вверяет себя нашей милости. А затем мы посмотрим.
– Но я могу обещать?
– Ну да! Конечно, обещайте.
– Ступайте, господа, – сказал президент, обращаясь к советникам.
И, почтительно поклонившись королю, он вышел вслед за ними.
– Он заговорит, сир, – сказала Луиза Лотарингская, вся трепеща. – Он заговорит, и ваше величество помилует его. Смотрите, на губах его выступает пена.
– Нет, нет, он что-то ищет глазами, – сказала Екатерина.
– Он ищет, только и всего. Но чего же он ищет?
– Да, черт побери! – воскликнул Генрих III, – догадаться не трудно. Он ищет господина герцога Пармского, господина герцога Гиза, он ищет его католическое величество, моего испанского брата, да, ищи, ищи! Может быть, ты воображаешь, что на Гревской площади устроить засаду еще легче, чем на дороге во Фландрию? На эшафот тебя возвел один Белльевр; так будь уверен, что у меня здесь найдется сотня Белльевров, чтобы помешать тебе сойти оттуда.
Сальсед увидел, как лучники отправились за лошадьми, увидел, как в королевскую ложу зашли президент и советники и как затем удалились: он понял, что король велел совершить казнь, Тогда-то на его губах н проступила кровавая пена, которую заметила молодая королева: в охватившем его смертельном нетерпении несчастный до крови кусал себе губы.
– Никого, никого! – шептал он. – Никого из тех, кто обещал прийти мне на помощь! Подлецы! Подлецы! Подлецы!
Лейтенант Таншон подошел к эшафоту и обратился к палачу:
– Приготовьтесь, мастер.
Тот дал знак своим помощникам на другом конце площади. Видно было, как лошади, пробираясь через толпу, оставляли после себя, подобно кораблю в море, волнующуюся борозду, которая постепенно сглаживалась.
То были собравшиеся на площади зрители: быстрое движение коней оттесняло их в разные стороны или сбивало с ног. Но взбаламученное море тотчас же успокаивалось, и часто те, кто стоял ближе к эшафоту, оказывались теперь сзади, ибо более сильные раньше их заполняли пустое пространство.
Когда лошади дошли до угла Ваннери, можно было заметить, как некий, уже знакомый нам красивый молодой человек соскочил с тумбы, на которой стоял: его столкнул с нее мальчик лет пятнадцати – шестнадцати, видимо, страстно увлеченный ужасным зрелищем.
То были таинственный паж и виконт Эрнотон де Карменж.
– Скорее, скорее, – шептал паж на ухо своему спутнику, – пробивайтесь вперед, пока можно, нельзя терять ни секунды.
– Но нас же задушат, – ответил Эрнотон, – вы дружок мой, просто обезумели.
– Я хочу видеть, видеть как можно лучше, – властно произнес паж; чувствовалось, что это приказ, исходивший от существа, привыкшего повелевать. Эрнотон повиновался.
– Поближе к лошадям, поближе к лошадям, – сказал паж, – не отступайте от них ни на шаг, иначе мы не доберемся.
– Но пока мы доберемся, вас разорвут на части.
– Обо мне не беспокойтесь. Вперед! Вперед!
– Лошади начнут брыкаться!
– Хватайте крайнюю за хвост: в таких случаях лошади никогда не брыкаются.
Эрнотон помимо воли подчинился странному влиянию мальчика. Он послушно ухватился за хвост лошади, а паж, в свою очередь, уцепился за его пояс.
И среди всей этой толпы, волнующейся, как море, густой, словно колючий кустарник, оставляя на дороге то клок плаща, то лоскут куртки, то даже гофрированный воротник рубашки, они вместе с лошадьми оказались наконец в трех шагах от эшафота, где в судорогах отчаяния корчился Сальсед.
– Ну как, добрались мы? – прошептал юноша, еще переводя дух, когда почувствовал, что Эрнотон остановился.
– Да, – ответил виконт, – к счастью, добрались, я уже обессилел.
– Я ничего не вижу.
– Пройдите вперед.
– Нет, нет, еще рано… Что там делают?
– Вяжут петли на концах канатов.
– А он, он что делает?
– Кто он?
– Осужденный.
– Озирается по сторонам, словно насторожившийся ястреб.
Лошади стояли у самого эшафота, так что помощники палача смогли привязать к рукам и ногам Сальседа постромки, прикрепленные к хомутам.
Когда петли канатов грубо врезались ему в лодыжки, Сальсед издал рычание.
Тогда последним невыразимым взглядом он окинул огромную площадь, так что все сто тысяч зрителей оказались в поле его зрения.
– Сударь, – учтиво сказал ему лейтенант Таншон, – не угодно ли вам будет обратиться к народу до того, как мы начнем?
И на ухо осужденному он прошептал:
– Чистосердечное признание.., и вы спасете свою жизнь.
Сальсед заглянул ему в глаза, проникая до самого дна души. Взгляд этот был настолько красноречив, что он, казалось, вырвал правду из сердца Таншона и притянул к его глазам так, что вся она раскрылась перед Сальседом.
Тот не мог обмануться; он понял, что лейтенант вполне искренен, что он выполнит обещанное.
– Видите, – продолжал Таншон, – вас покинули на произвол судьбы. Единственная ваша надежда то, что я вам предлагаю.
– Хорошо! – с хриплым вздохом вырвалось у Сальседа. – Угомоните толпу. Я готов говорить.
– Король требует письменного признания за вашей подписью.
– Тогда развяжите мне руки и дайте перо. Я напишу.
– Признание?
– Да, признание, я согласен.
Ликующему Таншону пришлось только дать знак: все было предусмотрено. У одного из лучников находилось в руках все: он передал лейтенанту чернильницу, перья, бумагу, которые тот и положил прямо на доски эшафота.
В то же время канат, крепко охватывавший руку Сальседа, отпустили фута на три, а его самого приподняли на помосте, чтобы он мог писать.
Сальсед, очутившись наконец в сидячем положении, несколько раз глубоко вздохнул и, разминая руку, вытер губы и откинул влажные от пота волосы, которые спадали к его коленям.
– Ну, ну, – сказал Таншон, – садитесь поудобнее и напишите все подробно!
– О, не бойтесь, – ответил Сальсед, протягивая руку к перу, – не бойтесь, я все припомню тем, кто меня позабыл.
С этими словами он в последний раз окинул взглядом площадь.
Видимо, для пажа наступило время показаться, ибо, схватив Эрнотона за руку, он сказал:
– Сударь, молю вас, возьмите меня на руки и приподнимите повыше: из-за голов я ничего не вижу.
– Да вы просто ненасытны, молодой человек, ей-богу!
– Еще только одну эту услугу, сударь!
– Вы уж, право, злоупотребляете.
– Я должен увидеть осужденного, понимаете? Я должен его увидеть.
И так как Эрнотон как будто медлил с ответом, он взмолился:
– Сжальтесь, сударь, сделайте милость, умоляю вас!
Теперь мальчик был уже не капризным тираном, он молил так жалобно, что невозможно было устоять.
Эрнотон взял его на руки и приподнял не без удивления – таким легким показалось его рукам это юное тело.
Теперь голова пажа вознеслась над головами всех прочих зрителей.
Как раз в это мгновение, оглядев еще раз всю площадь, Сальсед взялся за перо.