После вчерашней попойки мне хотелось отдохнуть, но терять возможность сходить в театр было постыдно, поэтому я перекупил билеты у Щурова.
Поначалу я был уверен, что приглашу Дусю в оперу, ей нравились подобные мероприятия, а я хотел выразить ей благодарность. К тому же, кроме нее мне совершенно некого было позвать. Но после предложения Володи все выглядело так, будто бы я его принял. Пока я ехал в трамвае к их дому, я размышлял о том, что, в общем-то, в этом плохого? Мать говорила, что мне пора жениться, Дуся была сестрой моего близкого друга. Своим очарованием она меня в чем-то даже привлекала, мне нравилось, когда люди милые в общении и открытые, это контрастировало со мной, но в остальном она была бездельницей и кокеткой, увлекающейся алкоголем и, вероятно, кокаином. Я представил, как она ходит по моему дому из комнаты в комнату, как разваливается на моем диване, как пропахнут ее духами мои обои, а на простынях могут остаться следы от ее косметики. Я представил, как она ненавязчиво щебечет, когда я прихожу с работы, но это становится постепенно невыносимо, ведь остановить ее не так легко. Я представил, как мама делает ей бесконечные замечания и сжимает губы в тонкую ниточку, когда та начинает говорить. От этих картин стало тоскливо и немного страшно. Поэтому я вышел из трамвая на ближайшей остановке и направился по своему адресу.
Дома недовольство моей матери относительно моего вчерашнего отсутствия тут же сгладилось объяснением, что это было рабочей необходимостью. Она вновь накормила меня моим любимым пюре с зеленью, и я позвал ее в театр. Мама была недовольна, что это приглашение так внезапно, а еще ей не нравился выбор оперы, то был «Евгений Онегин». Когда-то мама любила Пушкина, однако теперь считала его буржуазным пережитком прошлого, она считала, что отныне искусство должно отражать чувства не только высшего общества, как это было раньше, а в первую очередь интересы рабочего класса, оно должно просвещать и вдохновлять. Мама говорила, что слышала, что в скором времени пьесы будут только такие, «красные», «новые», понятные всем. По большей части я был с ней согласен, искусству нужна была встряска, оно уже обновилось в живописи, прозе и лирике, теперь очередь должна была дойти и до сцены, однако же полностью отменять классику мне казалось несколько кощунственным. Мне думалось, что ее нужно разобрать и собрать заново, может быть, расставить акценты больше на добродетелях, а не личностях и человеческих чувствах.
И все-таки мы с мамой пошли в оперу и с первых же нот были заворожены красотой голосов и чувственностью музыки. Мы сидели в зале не на лучших местах, далеко от сцены, зато в самом центре ряда, и звук равномерно охватывал нас со всех сторон. Весь зал для меня перестал существовать, я не видел людей вокруг, существовала только музыка, я сам и где-то рядом мамино присутствие, она переживала какие-то свои чувства, однако не исчезала для меня. Я с восторгом думал, что есть догмы, правила, принципы, которые всегда понятны и которым хочется следовать постоянно, потому что они объяснимы и справедливы, а есть — иррациональное чувство прекрасного, которое не поддается объяснению. Такие моменты редки, наполнены счастьем и способны перевернуть внутри все, будто в самом сердце устроить беспорядок. И в то же время счастье, может быть, и меньшее, но все-таки именно оно, сохранить при этом холодную голову и остаться верным правилам и принципам.
Из театра мы вышли с мамой молчаливыми, погруженными в свои мысли. Снова падал снег, морозило, и при очевидной свежести вокруг голова оставалась туманной. Придя домой, я занялся деревянной сорокой и наконец покрыл ее лаком, надеясь уберечь от времени.
Следующим днем мы должны были идти с Дусей к Зубову в дом. Встреча была назначена на поздний вечер, вероятно, потому, что наш объект вел преимущественно ночной образ жизни. Я тщательно готовился к вечеру, брился, причесывался и надел свою лучшую рубашку. Мама недовольно посматривала на меня, но, слышав, что это рабочая встреча, не задавала вопросы. Я в последний раз зашел в комнату перед выходом, чтобы посмотреть еще раз, как выглядит моя деревянная сорока. Лак высох, но я все-таки боялся к ней пока прикасаться. Я ловил себя на мысли, что мне хочется положить ее в карман и носить с собой, как это делал ее прошлый хозяин.
Однако Дусю я увидел раньше, чем ожидал. Когда я обувался, в дверь раздался звонок, и на пороге оказалась она вместе с Володей. На этот раз не только ее носик был красным, но и глаза, а лицо Володи было серьезным и обеспокоенным.