Времени у меня было не так много, Щуров теперь занимал высокую должность при Особом отделе НКВД, я был его заместителем. Успешное завершение дела нэпмана Зубова многолетней давности сделало нам хорошую репутацию, и постепенно мы начали заниматься в основном контрразведывательной работой и расти в должностях. Мой начальник был порою для меня спорной личностью, он не всегда поступал по совести, но организовать работу и раскинуть мозгами он умел хорошо. Впрочем, постепенно после смерти Владимира Ильича и Феликса Эдмундовича сотрудники нашей структуры все чаще поступали не по совести, но это не отменяло значимости нашей работы. Щуров тянул меня за собой, он знал, что я иногда могу его порицать, но в то же время считал меня достаточно умным и бескорыстным, чтобы попытаться встать на его место. Порою мне казалось, что Володя куда умелее меня, но его Щуров остерегался, и он до сих пор работал оперуполномоченным. И тем не менее, несмотря на плотный график работы, я старался оставить силы для Танечки.
Недавно освободили Лену. Она вернулась исхудавшей, костистой, решительной и даже резкой. После долгой разлуки она старалась вновь найти контакт с Танечкой, но та ее почему-то побаивалась. Поглощенная вниманием к дочери, Лена будто бы перестала интересоваться Львом, однако по-прежнему считала их одной семьей и запланировала втроем уехать в Сталинград, потому что думала, будто в Москве оставаться опасно. Ускорило ее желание состояние нашей матери, и ее ужас от того, что Танечка на время ее отсутствия воспитывается женщиной, теряющей память. Город был выбран не случайно, это было то место, куда могли отправить Льва в связи с рабочей необходимостью.
Лена и Лев собирали из квартиры вещи, пока я гулял с Танечкой. На меня Лена не была в обиде и сказала мне за вечер больше слов, интересуясь Таниной жизнью, чем Лев за три года. Они задержались дома, и я начинал беспокоиться, что они опоздают на поезд. Когда я уже собирался идти в квартиру, чтобы напомнить им о времени, они вышли втроем вместе с мамой. Лев был раздражен, не поднимал головы, он тихо переругивался сам с собой, вынося чемоданы, Лена же пошла сразу к Танечке, остановила качели и погладила ее по голове. Танечка отвернулась и посмотрела в мою сторону открытым взглядом, будто бы только что не побаивалась меня, ведь явился куда больший страх в виде ее собственной мамы.
— Марина Игоревна все не хотела отдавать столовые приборы, который Лев сам же принес из нашего дома, — поделилась она уже пережитой травмой.
— Она не со зла. Пойдемте к машине.
Мы пошли к моей рабочей машине, которую я крайне редко использовал в собственных целях, но довезти семью до вокзала я решил себе позволить. Я думал, что мама поедет провожать их вместе со мной, но она, чинно попрощавшись, сказала, что ей пора возвращаться, чтобы успеть сварить компот.
— Учись хорошо, Таня, — сказала она напоследок без лишних сантиментов, и, не дожидаясь отъезда машины, пошла обратно в дом. Сначала Лев отказывался, чтобы я их вез, но Лена настояла, за что я был благодарен ей, потому что, учитывая наши холодные с братом отношения, я не знал, увидимся ли мы снова.
Я все посматривал в заднее зеркало на Таню, но она ехала молчаливо, посматривая без энтузиазма в окно. Заговорила она, только когда мы подъехали к вокзалу. На нем висел плакат, видимо оставленный много месяцев назад после нового года.
— Один, девять, три, пять, — прочитала она, написанный на нем год.
Я довез их до вокзала. Танечка бесшумно выпрыгнула из машин, ее мягкие новые туфельки делали ее шаг еще меньше. Шаги Льва были суетливы, а Лены тверды. Пока они доставали вещи из багажника, я сидел будто в прострации и прислушивался к звукам, люди на вокзале шумели, моя семья оставалась молчаливой. Но я ощущал их присутствие, а когда они сядут в поезд, вероятно, это чувство исчезнет. От этого становилось горько.