Я спохватился, что бездействую вместо того, чтобы им помочь с вещами, и быстро вышел из машины. Мы молчаливо достали все чемоданы и пошли к перрону. Там Лев все-таки коротко пожал мне руку на прощание, прежде чем начал заносить вещи в вагон. Лена же торопливо меня обняла и поблагодарила за заботу о Танечке, я сунул ей конверт с деньгами на подарок племяннице на ее грядущий день рождения. Когда я присел на корточки перед Таней, она тоже меня обняла, на этот раз без тени смущения, ее косички щекотали мне щеки.
— Ты уже знаешь все буквы, напиши мне письмо, — попросил ее я. Она закивала.
— Когда пойду на речку, я напишу и расскажу.
Лев рассказывал ей, что в городе, куда они поедут жить, будет широкая-широкая река, и поэтому там будет очень интересно.
— Обязательно. Я такую широкую реку никогда не видел.
Танечка нагнулась к моему уху и зашептала:
— А в лесу папа выстругает из дерева мне птичку, как у тебя, и я к ней приклею глазки из красивых камней. Я их найду на дне реки.
Должно быть, если бы я был чуть менее сдержанным, я бы вздрогнул. Я готов был отдать племяннице все что угодно, но мою трофейную птицу я разрешал ей смотреть только из рук. Поэтому Танечка хотела ее получить еще сильнее, но я был тверд. Для себя я объяснял, что в этом есть положительный воспитательный момент, ведь я учил ее брать власть над своими желаниями и понимать на опыте, что в жизни ей придется встречаться с ситуациями, которые она не сможет решить в свою пользу, к тому же это прививало ей уважение к другим людям и их вещам.
— Папа тебе сделает отличного журавлика из дерева.
— Но я хочу сороку, как у тебя!
— Смотри, ты же у нас Таня Журавлева, правильно? Значит, тебе нужна не какая-то другая птица, а именно журавлик.
— А у тебя, что ли, фамилия, как у сороки?
Мне хотелось сказать ей все прямо, что нет, но ее сделал человек по фамилии Сорокин, но в наше осторожное время этого не стоило говорить даже мне.
— Нет, что ты, у меня тоже фамилия Журавлев, ведь мы с твоим папой братья.
Она удивленно посмотрела на меня, будто бы впервые только что узнала об этом, а наше совместное проживание в одной квартире воспринимала как должное. Потом Лена взяла Таню за ручку, и они пошли в поезд, откуда потом долго махали мне из окна.
Я вернулся в машину и какое-то время все-таки ощущал присутствие по крайней мере Льва и Лены, потому что в салоне все еще стоял аромат их парфюма. Некоторое время я снова прислушивался к звукам вокруг. Принюхивался к запахам, а потом поехал домой, где мама уже приготовила ужин, она ничего не напутала и сделала его только для нас двоих. Весь вечер я то и дело клал руку в карман, чтобы нащупать сороку; она стала моей верной подругой для преодоления тревоги и печали.
Следующий день был моим выходным, но я все равно поехал на Лубянку, так как у меня не было запланировано никаких дел дома, и на работе я бы все равно провел бы время с пользой.
Вечером я решил заехать к Володе, но открыла мне дверь вечно сонная Дуся.
— А он уехал на дачу сотворять приличную историю — если у его жены будет еще один ребенок, то можно будет сказать, что карапуз его.
Дуся была, оказывается, еще и пьяной. У моих друзей была сложная история: Дуся так замуж и не пошла, хотя вокруг нее до сих пор крутилось множество кавалеров. Володя же женился, но с женой у него не сложилось. Она была тихой, невзрачной, неценной, и, кажется, Володю побаивалась. Я толком не знал, по какому принципу они сошлись, но чувства могли быть вещью крайне непредсказуемой. Буквально через несколько дней после свадьбы Дуся попала в беду, она перенесла неудачный аборт и находилась в крайне тяжелом состоянии, пила только воду и ела размоченный хлеб и от слабости почти не вставала с кровати. Володя отослал жену на недавно полученную дачу, а сам положил все силы, чтобы выходить сестру. С тех пор его жена жила за городом даже зимой и в Москву не приезжала вообще. В положенный срок после свадьбы у них родился сын, но Володю он будто бы мало заботил. Он редко про него говорил и ездил к семье пару раз в сезон.
— Тогда увидимся с ним в понедельник на работе. Рад был повидаться с тобой.
— Но ты, если хочешь, заходи.
Я покачал головой, извинился и побрел обратно домой.
В течение недели я с головой уходил в работу, дела складывались так, что я больше работал с людьми — вел допросы. В это время я был полностью сосредоточен на человеке перед собой, проникал и растворялся в его личности и совсем не думал о себе, но по возвращении домой мне снова становилось тоскливо. Я думал: только три года мы прожили вместе, до этого я, как и сейчас, жил с мамой, но такого пронизывающего чувства одиночества я не испытывал. Дома я мог отвлечься разве что на воспоминания о прошлом, они хоть как-то меня отвлекали.