Затем я достал сороку.
— Эта вещь была с Иваном при задержании.
Глаза Шуры расширились, она узнала игрушку. Вещи из детства для нас имеют особое значения, тем более такие, которых больше ни у кого не было. Для Шуры, как и для меня, в этой птичке был особой магический смысл, разве что для нее он был, вероятнее, светлее.
— Это же наша сорока! Ваня говорил, что у нее глаза из настоящих рубинов!
— Вероятнее всего, он был прав.
— Только она вроде бы не казалась мне такой блестящей.
— Ее пришлось покрыть лаком, чтобы время ее пожалело.
Шура с любовью рассматривала птичку, и я впервые не почувствовал раздражение. Это еще больше утвердило меня в моем выборе. Она еще немного рассказала мне о своей семье, а мне пришлось сообщить ей, что про Ивановых детей ничего не известно, но я пообещал продолжить поиски. В самом деле, я не кривил душой и собирался навести справки, когда на работе привыкнут к моему назначению.
В конце вечера я ее благодарил:
— Я рад, что мы провели вместе время. Спасибо.
— Это было очень полезно, Осип Георгиевич, спасибо вам огромное еще раз.
— Мне было приятно с вами, Шура. Скажите, вы не заняты вечером в субботу?
— Утром я пойду на парад физкультурников, а вечером у меня нет никаких дел.
— Значит, вы могли бы пойти со мной в театр?
— Да, конечно, — серьезно ответила она, будто бы совсем меня не поняла. Я думал, что следующим вопросом она спросит меня, а зачем, но она вдруг осеклась и подняла на меня взгляд своих больших круглых глаз.
— Осип Георгиевич, я даже не знаю, уместно ли это.
— Подумайте. Я за вами заеду в субботу ориентировочно в шесть, но накануне я вам позвоню. И вы мне можете звонить, запишите мой номер.
В пятницу за день до встречи Шура позвонила ко мне домой. Ее голос в телефонной трубке был чрезвычайно серьезен, даже немного сердит.
— Скажите мне, — она громко выдохнула в телефонную трубку, будто собиралась с мыслями, — а я могу отказаться?
— Безусловно.
Мне показалось, что она немного опешила, мне стоило немного ее успокоить.
— Безусловно вы можете отказаться, но я был бы крайне счастлив провести с вами время. Ваше согласие меня бы невероятно обрадовало.
— Хорошо. Осип Георгиевич, вы должны знать, на всякий случай, что я девушка приличная.
— У меня не было ни секунды сомнений на этот счет. Прошу вас, Шура, ваши переживания излишни.
— Хорошо.
— Так я могу надеяться увидеть вас завтра?
— Да, извините меня за эти вопросы. Тогда, как договаривались!
На парад физкультурников я тоже сходил, чтобы разглядеть Шуру среди передовиков спортивной молодежи. В шортах, с короткой прической, она издалека казалась подростком-футболистом из тех, что гоняют мяч целыми вечерами, но это казалось мне очаровательным. Ее походка была полна энтузиазма и энергии, и я думал, что на месте репортера я обязательно сделал бы ее фотографию для газеты, чтобы вдохновлять молодежь.
Вечером же Шура была другая. Она пришла ко мне в нарядном белом платье, в котором самую малость тонула, лицо ее вновь было серьезным, как утренний голос. Шурины глаза не были наполнены энтузиазмом и радостью, как в наши первые встречи, наоборот, они казались грустными под длинными черными ресницами.
— Вы чудесны в этом красивом платье. Прошу вас, не ставьте меня в неловкое положение и примите цветы.
Недалеко от театра старухи торговали цветами, они все советовали мне взять красные, но мне показалось, что даже цвет может смутить Шуру, поэтому я взял лиловые хризантемы.
— Может быть, стоило дарить их артистам. Спасибо.
Я взял ее под руку, и она опустила взгляд с обреченностью невесты, выданной под венец без согласия. Перемена в ней меня самого немного смущала и расстраивала, но я все равно был рад наслаждаться легкостью ее руки.
Сначала я боялся, что повел ее не на самый удачный спектакль, революционный Горький с пьесой «Враги» был лишен излишней сентиментальности, однако Шуре представление очень понравилось, это было понятно не только по ее словам, я видел, как ее глаза загорелись восторженным энтузиазмом. Уже в антракт она активно делилась своими впечатлениями, а после спектакля стала рассказывать о своей учебе и семье. Мы немного прогулялись по ночной Москве, я видел, что ей снова стало со мной легко, она много улыбалась и чувствовала себя в безопасности. Однако когда я пригласил ее на ужин к себе домой в следующие выходные, она заметно помрачнела.
— Осип Георгиевич, — я уже выучил, что она обращалась ко мне по имени отчеству при особенно серьезных для нее вопросах, — я к мужчинам домой не хожу.