Дуся пыталась взять ее в оборот и побороть ее стеснение, но кажется, делала все только хуже.
Володя пошутил:
— Оказывается, чтобы жениться, тебе нужна было должность посолиднее.
Более он никак особенно не комментировал мой брак, лишь сказал мне потом, что Шура — хорошая девушка.
Когда приехали Сорокины, Кремлевские звезды уже были установлены, и мы водили их потом смотреть на новую достопримечательность, хотя никто из них не видел, как выглядели шпили раньше.
Мы разместили их в моей квартире, одеяла и подушки мама взяла у соседей. Она совершенно ровно отнеслась к приезду гостей, хотя никого лишнего никогда не принимала у нас. Убираясь перед встречей, она все повторяла, чтобы я передал им, чтоб в грязной обуви не ходили по чистому полу, и я боялся, что нечто подобное мама может произнести и при них. Старшие Сорокины приехали за день до церемонии, было немного странно, что они остались ночевать у меня, а Шуру я вечером отвез в последний раз спать в общежитие.
Мне было волнительно знакомиться с ними, кроме того, я мог их припомнить. Оттого что я был влюблен, я, видимо, чувствовал себя моложе. Мы с родителями Шуры были примерно одного возраста, но они казались мне будто бы старше, хотя я никогда не страдал инфантилизмом, наоборот, еще в ранней молодости я добился больших успехов и оттого казался более внушительным, чем полагалось по годам. Даже внешне Сорокины выглядели старше меня, видимо, жизнь в деревне в Сибири все-таки была куда тяжелее.
Анатолий Никитич был крайне молчаливым скромным человеком. Внешне Шура была в него, такая же бледная, худая, низкорослая и круглоглазая. За столом он почти не говорил, все время смотрел в окно и старался как можно быстрее отдалиться от всех. В первый же день приезда он вечером ушел гулять один, не воспользовавшись моим предложением составить компанию. Шура говорила, что ее отец любит работать руками, и я потом, уже после их отъезда заметил, что дверца шкафа, которая раньше никогда не закрывалась полностью и отходила, теперь даже не скрипела и выполняла полностью свою функцию, а ручка от форточки больше не болтается. Анатолий Никитич никоим образом не показал, что знает о том, что я имею отношению к поимке его двоюродного брата, не выразил свои опасения относительно моей работы в НКВД. Я видел, как он о чем-то переговаривался тихо с Шурой на улице, но казалось, что и там больше болтала она. Тем не менее без слов я был уверен в его абсолютной любви к своей дочери. Несмотря на то, что общения практически не вышло, он мне понравился.
Людмила Тимофеевна же хорошо меня помнила. Она смотрела на меня во все глаза, и я отчетливо воспроизвел ее в своей памяти в двадцать четвертом году именно по такому же взгляду. Тогда она говорила, что Ваня им всю жизнь попортил, что они на дух его не переносят, и что они готовы всеми силами сотрудничать со мной, лишь бы его изловили. И все-таки при всей экспрессии ее слов взгляд у нее оставался испуганным и забитым. Вот и сейчас она очень старалась показывать доброжелательность, но глаза ее выдавали. Людмила Тимофеевна была шумной, быстрой и деловой женщиной, в то же время она боялась что-то сделать не так, постоянно нахваливала Москву, видимо, немного стесняясь своего происхождения. Я старался показать ей, что все в порядке, она мне интересна и я рад общению, это немного помогало, однако приятной обстановке не способствовала моя мама. Людмила Тимофеевна активно хозяйничала на кухне, маме это видимо не нравилось, и в какой-то момент я вдруг услышал ее крик.
— Пошла отсюда!
Мне пришлось потом извиняться за мать, я пытался объяснить, что возраст ее сильно изменил, и несмотря на то, что Людмила Тимофеевна сказала, что все хорошо, я видел, что она затаила обиду.
Еще один неприятный инцидент произошел, когда Шура выпросила у меня сороку, чтобы показать ее родителям. Я отнекивался, мне казалось правильным продолжать игнорировать мою связь с Иваном, но Шура осмелела, разыгралась и практически залезла ко мне в карман, чтобы вытащить птичку.
Анатолий Никитич остался спокойным, а вот Людмила Тимофеевна схватилась за сердце и громко воскликнула:
— Господь всемогущий!
— Мама! — одернула ее Шура.
— Простите, ради Бога. Эта дурацкая птица… — она замахала рукой перед лицом и вышла из комнаты.