Анатолий Никитич взял птицу в руки, быстро рассмотрел и вернул обратно Шуре.
— Я делал в детстве похожие игрушки. Только без камней и трезубцев.
— Да? Я тоже хочу, чтобы ты сделал мне такую.
Более мы к этой теме не возвращались.
Мы расписались, Шура была счастлива, она зубасто улыбалась, как-то по-новому для меня, до этого я видел ее улыбку только с сомкнутым ртом. Дома Володя все подливал мне водку, я не пил, мне вообще хотелось как можно быстрее завершить посиделки за столом. Зато Анатолий Никитич проявил энтузиазм, и Людмила Тимофеевна тоже не отказалась. Володя с Дусей разбавили обстановку, молчаливой осталась только моя мама.
Потом все вышло некрасиво, Людмила Тимофеевна залилась слезами, оплакивая взросление дочери, и мне в который раз приходилось убеждать ее, что я никогда не обижу Шуру. Анатолий Никитич вывел ее гулять, и пока я их провожал, то оказалось, что Володя обидел одну из двух подруг Шуры, видимо, какими-то неуместными предложениями, Шура была жутко возмущена, но разрешила все Дуся, решившая проводить девушек до общежития. Я выпроваживал Володю, он все предлагал переночевать мне с Шурой у них дома, я и сам подумывал о гостинице, но побоялся, что ее родителями или ею самой это будет воспринято неприятно, поэтому предложение не было принято.
Мы с Шурой и мамой убирали со стола, мне было приятно делать это вместе, потому что так я ощутил, что отныне мы втроем семья. Потом вернулись ее родители, и мы разошлись по комнатам.
Утром, когда Шура уже была окончательно моей, я долго смотрел на нее спящую. Ее лицо было безмятежным, спина под белой майкой совершенно расслаблена, для нее все тоже было правильно. Мне вдруг было удивительно спокойно, куда более, чем за все эти годы, хотя я и не думал раньше, что я испытываю тревоги. Мне казалось, что та давняя история в Сибири, которая не оставляла меня все эти годы, наконец завершилась. В самом деле, я почувствовал себя счастливым и даже выложил сороку из кармана в стол, решив, что мне больше не нужно себя успокаивать так.
Но мое абсолютное счастье длилось ровно неделю. Старшие Сорокины уехали, мы обещали навестить их летом, и мы начали с Шурой нашу новую жизнь. По утрам я отвозил ее до института, не до самого входа, а за остановку, чтобы лишний раз не провоцировать ничьи злые языки, по вечерам, когда я возвращался, она была уже дома и встречала меня с улыбкой. После ужина она штудировала учебники и конспектировала их ровным почерком, а я читал или беседовал с мамой. Оказалось, что, оставшись с ней наедине, Шура смогла найти с ней общий язык, мама вдруг вспомнила про марксистский кружок, в котором состояла в молодости, и она часами теперь могла рассказывать о нем Шуре. Мамин взгляд становился живее, она вдруг вновь заинтересовалась последними новостями и ее рассуждения о прочитанном в газете стали острее. Мне казалось, что отныне нас ждет замечательное будущее.
Через неделю перед собранием на работе, где и я должен был выступать с докладом, ко мне подошел Володя с новостями. Он спросил меня, знаю ли я о том, что жену и старшую дочь Щурова отправили в лагеря? Я этого не знал и был этим поражен, потому что я был совершенно уверен, что они не были предателями. Конечно, я был ни раз знаком с печально ложными обвинениями, когда человеку выносили приговор, основанный на лживых или искаженных суждениях, когда убеждения и дела виноватого шли вразрез с линий партии. Я этого не одобрял, но я мог принять это, так как по итогам этот человек все равно был отчасти виноват, что не действовал на благо страны. Неоднократно я слышал о невиновно осужденных людях, которые не имели ничего против генеральной линии, однако я в это не верил и считал, что людям необходим пугающий образ специальных служб, чтобы побудить их не совершать ничего противоправного. Но я знал совершенно точно, что жена и дочь Щурова не были ни в чем виноваты, и это поселило во мне огромный неприятный страх, который больше меня никогда не покинул. Сидя на собрании, я рассматривал своих коллег, и вдруг понял, что они уже очень давно поглощены точно таким же страхом, которого я раньше не замечал.
Вечером Шура показалась мне особенно хрупкой, и я понял, что все страхи ее родителей были не напрасны, и я вместе с ними испугался самого себя.
***
Тридцать седьмой год я пережил, тучи начали сгущаться вокруг меня в тридцать восьмом. Я знал, что я всегда работал честно, ничего не скрывал, и именно поэтому, вероятно, за меня взялись не в череде первых. Внутренние чистки затронули даже самых хороших людей, но я думал, может быть, гребли все-таки не всех, а тех, кто действительно был виноват, пускай и не так фатально, чтобы поплатиться жизнью. Но в самом деле я себя успокаивал, виноваты были все, даже я.