Ведь оказалось, что и я не был абсолютно честен.
В апреле к нам домой зашел Володя, он работал давно не со мной, и отныне мы никогда не говорили о работе вне ее стен. Он сказал мне:
— Дмитрия Бобылева знаешь? Работает в Омской милиции. Недавно он писал какие-то показания насчет тебя, какие — не знаю.
Конечно, я помнил его, он вместе с Федором Борисовым сопровождали со мной Ивана. Дмитрий был ранен им, не слишком серьезно, а Федор был убит впоследствии его женой Варварой. И я подумал, неужели Иван все-таки утянет меня за собой? И в самом деле, выходило так, что наша служба действительно работала так хорошо, что нашла то единственное дело, где я не был честен до конца.
Немного позже в архиве я узнал, что документы по делу Ивана Сорокина были изъяты, и там непременно должна была остаться запись о том, что я сам поднимал дело, когда забрал фотографии семьи Сорокиных, может быть, об их исчезновении тоже уже знают. Уже сам я додумал то, что могло быть известно, что я запрашивал информацию о беспризорниках и детских домах в Омской области, безуспешно пытаясь отыскать детей Ивана для Шуры. Я вновь везде ходил с сорокой в кармане, мне казалось, что и она может меня выдать, но в то же время я знал, что это глупости и уж об игрушке им не должно быть известно.
Я все терялся в догадках, что именно мне могут предъявить? Что я на самом деле отпустил Ивана? Или казнил без суда невиновного? Или что-то другое? Вероятно, все зависело в большой степени от того, что написал Дмитрий Бобылев, держал ли он на меня зло, был ли он запуган или писал все честно, как есть.
Тем не менее убрать меня не спешили. Показания Бобылева были записаны в начале апреля, и к майским праздникам я официально еще ничего не знал об обвинениях на мой счет и продолжал работать. Я ничего не говорил Шуре, но она чувствовала, что происходит нечто страшное, в последний месяц взгляд ее становился все более тревожным, по ночам она крепко хватала меня за руку, пока засыпала. Она была даже более проницательна, чем я мог подумать, однажды посреди ночи она проснулась с мокрыми от слез глазами:
— Мне снился мой дядька Иван. Будто он сидит у нашего дома в Птицевке и тешкается с нашим сыном. А потом вдруг он поднял свои колдунские злые глаза и начал громко смеяться, будто бы не только надо мной, но и над тобой.
Вроде бы в том, что она описала, не было ничего страшного, но я видел, как она испугалась, поэтому встал вместе с ней проверить нашего сына.
Имя для ребенка придумала Шура, она решила назвать его в честь Ленина и октябрьской революции — Ленор. Мама пришла в восторг от этого имени, мне казалось, что с отчеством оно будет смотреться несколько слишком ярко, но в конце концов я принял позицию жены, что мы — люди нового времени — должны создавать свой собственный язык сами.
Я продолжал работать и не знал, сколько времени мне еще отвели. Ленору в августе исполнялось только два года, я хотел воспитывать сына, узнать, каким он вырастет, я был счастлив с женой. Мне очень сильно хотелось пожить еще. Я утешал себя мыслью, что, может быть, мне так ничего и не предъявят и показания Бобылева им нужны только на тот случай, если я перейду кому-то дорогу. И все-таки я понимал, что мое время сочтено.
Я страшно боялся за Шуру с сыном. Сначала мне хотелось отправить ее подальше от Москвы к родителям в Омскую область, но, когда я только начал об этом говорить, она воспротивилась. Шура восстановилась в институте после декретного отпуска, в июне она должна была окончить учебу, уехать сейчас она никак не могла. Я понимал, что ее жизнь с моим уходом будет разрушена, и думал, что, может быть, правильно дать ей хотя бы закончить институт. Потом я успокоил себя другой мыслью, может быть, если бы она уехала накануне моего ареста, то это вызвало бы больше подозрений на ее счет, и правильно, что она осталась. В любом случае, я был стыдливо рад, что эту весну она вместе с сыном остается со мной.
Все свободное время я старался проводить с семьей. В этот раз я вывез их в парк Горького, торжественная демонстрация уже закончилась, но было много гуляющих, атмосфера праздника оставалась. Через несколько часов я должен был наведаться в квартиру для обыска к одному человеку, которого я подозревал в переписке с иностранными агентами, он жил неподалеку на Крымском Вале, поэтому мог гулять с ними подольше.
Светило солнце, мы кормили голубей засохшим хлебом. Ленору нравились птицы, он смеялся, когда птицы слетались на кусок хлеба, я бросал его, а Шура все повторяла, показывая сыну на птиц:
— Гули-гули, кушайте.
Вдруг рядом с нами компания школьников взорвали хлопушку, множество разноцветных бумажек посыпались на асфальт. Голуби взлетели, и то ли от громкого звука, то ли от того, что птиц больше не было, Ленор разразился громким плачем. Шура села на корточки утешать его, а я продолжил тщетно раскидывать хлеб вокруг, но голуби не возвращались.