Потом я оказался там и совершенно позабыл об отцовских интригах. Меня приставили к Трофимову Сергею Сергеевичу, человеку дела с жестокой душой, и он тут же настоятельно сообщил, что прежде, чем меня допустят к документам, я должен увидеть все на практике. Я всем казался неопытным юнцом, и, хотя подобное мнение обо мне поначалу виделось мне оскорбительным и узколобым, я быстро понял, что они правы. Мы ездили с Сергеем Сергеевичем по деревням и искали мужчин, годных для службы в армии. Мало где мы находили только покорность, народ не спешил нападать, но хитрил и вертелся, чтобы не попасться нам в лапы. Слова «честь», «смелость», «Родина» — мало вызывали честолюбивых мыслей среди крестьян, они старались сохранить свои жизни. Трофимов не разменивался, и все те, кто был помехой в его деле, наказывались. Иногда я пытался осадить Сергея Сергеевича, периодически хитрил вместе с жителями деревень, выгораживая их, а временами мог только молча смотреть и сочувствовать. Такая работа и подход оказались мне не по зубам, и я писал настойчивые письма отцу, ходил сам с просьбами к Трофимову о том, чтобы меня перевели на другую должность, но ни то, ни другое долгое время не находило отклика.
О своем возвращении в Москву я узнал только за несколько дней от отъезда. А накануне я вспомнил о тайне отца, найдя улику для ее разгадки.
В деревни с жутковатым названием «Птицевка» была наказана за сокрытие родственника крестьянка по имени Фрося. Солдат, который хлестал ее, был груб и переусердствовал, у меня возникали даже опасения за ее жизнь, поэтому я остался ненадолго в доме, чтобы проследить за ее состоянием. Там я и нашел деревянную игрушечную сороку, которая, как мне казалась, хранила отцовскую тайну. Однажды мать вместе с Ритой, моей сестрой, разбирали украшения, среди которых им попались серьги, подаренные ей моим отцом много лет назад. Они ей совершенно не понравились, она даже посмеивалась над выбором отца — они были в виде трезубца Нептуна, украшенные рубинами. Отцу показалось это символичным, рождество тысяча девятисотого года они встретили в Крыму, где он поправлял здоровье после ссылки, и для них это было счастливое время. Чтобы запечатлеть этот период в воспоминаниях, отец подарил матери серьги и кулон на цепочке, на котором попросил выгравировать год. Мама вспоминала о подарке с улыбкой, хотя никогда не носила эти украшения. Рите же они, наоборот, понравились, и она просила мать найти к серьгам кулон, та перерыла все шкатулки, но так и не нашла его.
А потом я совершенно случайно увидел самодельную деревянную птичку, в глазах которой горели рубины, а на шее болтался трезубец с гравировкой «тысяча девятьсот». Вряд ли это могло быть совпадением, но точно было ключом к разгадке тайны отца.
Я крутил птицу в руках: она была вырезана старательно, и, наверное, автор имел в виду, что это сорока. Голову она повернула набок, и из-за рубинов в глазах ее взгляд был злым и внимательным, казалось, куда не поставь ее, она будет следить за тобой. Купила ли Фрося эту игрушку или сделала сама? И знал ли мастер о ценности украшения?
Таинственность деревянной птички привлекала меня более всего, отчего-то за поездку я успел сродниться с ней. Мне нравилось вертеть ее, трогать пальцем резные бока, ощущать холодность камня. В нее была вложена душа, и, более того, казалось, будто бы она действительно у нее есть. Птичка знала тайну моего отца, а я нет, в этом таилась некоторая несправедливость и парадоксальность. Я думал, что первым же делом с вокзала отправлюсь домой, чтобы расспросить обо всем отца.
Но судьба распорядилась по-другому, на вокзале меня встретила Лидия — та мадмуазель, которая мне была интереснее прочих до моего отъезда. Вернее сказать, фройлян; окончив курсы при университете в Петрограде, она прекрасно владела немецким и, переехав в Москву, преподавала язык на дому в благородных домах. Лидия от нечего делать писала стихи и привлекала людей тем, что часто слагала строки о своих собственных знакомых. Иногда она писала и на немецком, но находила больше признания в творчестве на родной речи. Многие хотели остаться в вечности благодаря ее стихам, другие же грели уши, ища сплетни в ее творчестве, третьи попадали под ее своеобразное обаяние. У нее была особенная манера общаться, она нередко казалась грубоватой, но в то же время часто создавалось ощущение, что она смотрит тебе в самую душу, поэтому хотелось подольше остаться с ней, чтобы узнать больше о себе. Лидия бесконечно страдала, и это многих раздражало, но отчего-то у нее выходило это так эффектно, что даже те, кому казались неприятны ее переживания, старались выслушать ее и помочь. Я ненавязчиво ухаживал за Лидой, она не говорила мне ни да, ни нет. Мне казалось, что, если я надавлю, она сдастся, но я не торопился, потому что могло оказаться так, что я опротивел бы ей и мы перестали бы даже дружить. Я сам писал стихи и называл себя футуристом и, кажется, этим был ей интересен. Я был приятно удивлен, она могла узнать о моем возвращении из письма домой, чудом опередившего меня, но я и не мог представить, что встречу ее здесь.