— Валерий! — он крепко сжал мою руку и яростно затряс. — Ты вернулся как раз вовремя!
Мой взгляд скользнул по часам, висевшим на фасаде одного из домов, и я удивленно приподнял бровь.
— Вовремя?
В глазах отца снова загорелся этот нездоровый огонь, он не отпускал мою руку и только сильнее сжал ее.
— Скоро все начнется! Страну ждут великие перемены!
Я осторожно освободил руку из захвата и махнул ему, что сейчас я не хочу поддерживать этот разговор. Я взял отца под руку и повел с улицы в сторону сквера мимо домов с коваными ограждениями и заманивающих лавок торговцев. Высокий забор сменился тем, что был по колено, и мы двинулись по дорожке, присыпанной гранитной крошкой. Вокруг клены, липы и каштаны сбрасывали желтую листву нам под ноги, пахло сладковатой влажностью.
— Я читал твои письма, — сказал отец, — и понимаю, что это дело оказалось не для тебя. Но я скажу сразу: тебе ни в коем случае нельзя на фронт. Когда все начнется, тебе лучше оставаться в городе, чтобы быть в гуще событий, видеть, как вершится история прямо у тебя на глазах!
— Да? Я думал, что вся гуща сейчас на границах, — и, прежде чем отец снова вспыхнул своими несбыточными мечтами, я сказал: — Но давай сейчас не будем вести разговоров о политике. У меня есть к тебе другой очень важный вопрос.
Отец явно боролся с желанием продолжить свою любимую революционную тему, но все-таки смог взять себя в руки и натужено сдержано кивнул.
— Какой?
Я перешел сразу к делу и, достав из кармана деревянную птичку, передал ее ему. Сначала он не понял, что это такое, смотрев на нее с недоумением и немым вопросом в глазах о том, что я хочу от него услышать, а потом я увидел, как его пальцы плотно сжались вокруг игрушки. Он так сильно напрягся, что казалось, либо вот-вот лопнет кожа на перчатках, либо сломается птичка. Отец провел пальцем по рубиновым глазам и приподнял трезубец, подтвердив для себя теорию, что на обратной стороне надпись «тысяча девятьсот».
— Откуда это у тебя? — сдавленным голосом спросил он.
И я рассказал ему историю о бедной крестьянке Фросе и как я купил у нее эту игрушку. Отец схватился за голову, с него слетела шляпа, и казалось, что он вот-вот начнет вырывать себе волосы.
— Как мамино украшение могло попасть в крестьянский дом? — спросил я, поднимая его шляпу. Отец стал приходить в себя, попросил у меня папиросу и, чуть успокоившись, решил открыть мне тайну о своем романе после побега из ссылки, который закончился после его возвращения домой. Он со стыдом признался, что, когда уезжал из деревни, в самом деле думал, что нашел свою судьбу в Фросе, но потом он вернулся домой к маме, тогда я и Рита были совсем небольшими и очень хорошенькими детьми, и мы всей семьей отправились на зиму в Крым. Там он понял, что маму он любит куда больше, и в целом у него есть семья, и он не имеет права оставить нас. Но все-таки почти через год он вернулся обратно в те места, желая отблагодарить Фросю и старушек, которые ей помогали выхаживать его, и узнал о том, что теперь у него есть еще сын. Отец нервно говорил о том, что выбрал нас, потому что чувства к матери у него были сильнее, но я видел в этом другое: конечно, жизнь с законной женой и детьми среди людей своего круга было куда удобнее, чем с необразованной крестьянкой.
Отчего-то я разозлился больше не за ложь моей матери, а за обман этой Фроси, которую я едва знал. Возможно все потому, что я сам чувствовал вину перед этой женщиной, и сам видел ее унижения и страдания и не препятствовал этому. А еще я знал, что Трофимов выбрал ее для показательного наказания косвенно из-за моего отца, ведь она жила без мужа и мы с ним услышали, что в деревне о ней ходят слухи, будто она ведьма.
Я силился вспомнить подробности о ее сыне. Пока я ночевал в доме Сорокиных, следя за состоянием Фроси, то слышал, как мать и жена разыскиваемого Анатолия переговаривались между собой. Они боялись, что если некий Ванька вернется, пока Трофимов еще здесь, то, увидев мать, он сложит голову, потому что с его нравом попытается тут же взять грех на душу, убив ее обидчика. Из их дальнейшего разговора, я понял, что он Фросин сын и ему еще недостаточно лет, чтобы мы требовали отправить на фронт его. Да, ему должно быть сейчас шестнадцать лет. Носил ли мой неполнородный брат, обладающий столь грозным нравом, такое же отчество, как у меня? Мне захотелось познакомиться с ним, чтобы понять, сделала ли наша общая кровь нас хотя бы капельку похожими, несмотря на нашу разную жизнь.