Я разозлился на отца, но пообещал ему, что никто в нашей настоящей семье никогда не узнает об этой тайне, я не видел правильным омрачнять мамину жизнь преступлением, совершенным так давно. Но я не мог ему пообещать, что мой брат Иван никогда не узнает об этой истории, если мне удастся его однажды найти.
Ночью мне снились птицы — шумные лесные сороки и мрачные городские вороны, кружившие над моей головой. Некоторые из них попадали в клетки-птицеловки, другие грозно растопыривали когти, норовя меня поцарапать, но у всех у них глаза горели красным огнем. Когда я проснулся, то увидел, что оставил деревянную птицу прямо на тумбе у кровати, и она смотрела на меня своими рубиновыми глазами всю ночь. Мысль о том, чтобы избавиться от игрушки, промелькнула лишь на короткое время, я все-таки сунул ее в карман и решил носить при себе, будто языческий оберег.
Этим же вечером я вдруг получил записку от Лиды с предложением встретиться за ужином в ресторане при гостинице Дрезден. Я принял его, и с тех пор мы стали проводить вместе каждый вечер, многие из который заканчивались ночами в гостиницах. Лида по-прежнему иногда была со мной холодной и колкой, но в то же время я мог быть почти уверен, что свою внутреннюю страстность она отдавала именно мне.
Я оставил гражданскую службу, и никто не донимал меня из-за этого. По знакомству меня устроили работать в литературную газету, где я нередко предлагал в печать Лидины стихи и скромно придерживал свои, надеясь выпустить когда-нибудь собственный сборник малым тиражом.
Постепенно мое отношение к войне изменилось, а точнее к моему участию к ней. Раньше я стыдливо думал, почему, раз другие люди претерпевают лишения, губят свою душу и умирают сами, я должен оставаться наслаждаться мирной жизнью, теперь я стал больше уделять времени мыслям, что это война вообще не должна продолжаться. Она не вызывала поддержки среди населения, люди не понимали, что за умирали. И чем быть одним из тех погибших не за свои ценности, я решил, что я буду лучше тем, кто будет искать пути для выхода империи из войны.
Но я не искал, слишком увлеченный Лидой, вся моя борьба заключалась в том, что я проталкивал в печать стихи различных революционно настроенных поэтов.
Когда в Москве похолодало, большую часть вечеров мы с Лидой проводили в ресторане Метрополя за коньяком и танцами. У нас с ней был свой номер для фрустрации публики, который мы танцевали под «Маруся отравилась» Юрия Морфесси. Номер вызывал больше оваций, чем наши стихи, которые мы тоже иногда зачитывали здесь. Впрочем, здешнюю публику было удивить сложно, потому что старались многие. Но кроме футуристов и прочих артистов здесь собирались еще и различные политические общества, и, даже если я не отдавал свое сердце определенной идеологии, разговоров о политике я не мог не вести. Меня привлекали идеи многих социалистов, но в то же время я не был так радикален в отношении государственного устройства и отдавал предпочтение власти парламента, может быть, был бы не против конституционной монархии. Я не считал, что всю власть нужно отдавать людям из народа, это для меня было не столько радикально, сколько глупо, потому что я считал, что принимать решения государственной важности должны люди, специально обученные этому ремеслу. Впрочем, порассуждать о том, что делать с Россией, я мог и за любую сторону идеологов, но больше предпочитал говорить об искусстве.
В один из таких вечеров, когда город гудел известиями об убийстве Распутина, мы с Лидой, как и всегда, наливались в Метрополе. Оба мы старались не тратить деньги на еду, зато попеременно угощали друг друга коньяком. Она пила замечательно, опьяненной становясь чуть злее на язык или, наоборот, сентиментальнее, но никогда не опускалась до такого состояния, чтобы стыдиться себя. Когда она чувствовала, что перебирает, то поворачивалась ко мне и без стыда спрашивала:
— Валерий, у меня покраснел нос?
Я вглядывался в ее бледное лицо, на котором ярко были видны любые изменения, и выносил свой вердикт. Если ее нос краснел, это означало, что она больше не пила в этот вечер, и никогда не нарушала свое правило.
В тот вечер Лидин нос уже был красным и продолжал пить коньяк только я. Она без стеснения прижималась к моему плечу и громким шепотом рассказывала мне об услышанном.
— Артемьев говорит, что у царицы в спальне был телефонный провод, который вел специально в дом к Распутину для связи с ним в любой момент. Он говорит, что на нем она и повесилась.
— Напомни, а кто такой Артемьев? Я слышал, что у Александры Федоровны действительно есть свой телефон в спальне, но провод его ведет прямо в ставку немецких шпионов.