Я улыбнулся ей мягко и доверительным голосом сказал:
— Мы лишь издалека посмотрим и узнаем все новости. К тому же, скорее всего, там я и найду отца.
Мамино сердце мой голос утихомирил, она закивала, а потом я мягко убрал ее руку.
— А вы и есть та самая Лидия Васильевна, о которой так много говорил Валерий? — строго спросила мадам, которая даже в такой ситуации успевала думать о правилах приличия. Лида улыбнулась, вся будто светясь изнутри, такую искреннюю радость она показывала мне редко, а потом поклонилась своим театральным жестом.
— Рада была со всеми познакомиться! — звонко сказала она, схватила меня за руку, и мы вдвоем выбежали на московские беспокойные улицы.
Мы мчались с ней по дорогам в сторону центра, в любой момент готовые свернуть в эпицентры народных волнений. Большинство прохожих тоже куда-то торопились, некоторые же шли очень целенаправленно, с агрессивной решительностью на лицах.
Большинство направлялись в сторону Кремля, некоторые ориентировались на нас, а мы следовали за людьми впереди. Кто-то что-то искал, а люди нашего круга негромко спрашивали у нас:
— Вы слышали о Петрограде? Вы слышали, где все начнется у нас?
Люди, более просто одетые, могли посматривать на нас неодобрительно, но некоторые, наоборот, открыто улыбались, будто чувствовали, что мы все сейчас едины. Один широкоплечий мужик в шапке набекрень окликнул меня, а потом схватил за плечо так неожиданно, что Лида ахнула.
— Друг, это ты у нас в мастерской речи читал? Нет? Странно, а мех такой же рыжий на пальто. И не знаешь, где с металлического завода собираются? Ну гуляй тогда.
От него было странное ощущение, что если бы мы с ним вдруг оказались все-таки далеко не друзья в идеях, то он бы не дрогнув придушил меня своими большими от работы руками. Но если бы я оказался тем самым человеком с рыжим воротом, то он мог бы пойти со мной плечом к плечу в любой бой.
— Удачи! — крикнул я ему вслед, и он поднял руку, сжатую в кулак. Вокруг его рукава был намотан красный платок.
Иногда нам встречались небольшие группки людей, столпившихся у очередного оратора, но все они так или иначе говорили о свободе, хлебе и неминуемых переменах.
Как-то нам удалось увидеть даже господина с лисьим воротом, ведущим за собой мужчин рабочего вида, мы стали искать нашего встречного товарища, но не нашли его ни среди толпы, ни где-либо в округе.
По городу ходили жандармы, которые тоже собирались группками, видимо, боясь появляться в одиночку; они разгоняли собрания, крича о том, что митинги со вчерашнего дня в городе запрещены. Но люди, охваченные революционной лихорадкой, вели себя храбрее, чем в любой другой день, и снова собирались, стоило только жандарму скрыться в переулке. Ходили военные, тоже группами, вооруженные ружьями, они выглядели потерянными, несчастными и даже испуганными. Только казаки держались наглее — эти до сих пор умели внушать некий страх, но они тоже не спешили лютовать.
Никто не обращал внимания на холод и снег, наоборот, стоило отвести взгляд от странно взбудораженных людей, как непременно возникала мысль — а вокруг сказка, стоят столетние дворцы, посыпанные блестящей белой пыльцой, внутри них люди, припавшие к окнам и жгущие свет, а над всем этим сияет луна.
В конце концов мы вышли к городской думе, вокруг которой столпилась огромная толпа людей. Большинство из них были люди рабочего класса, но попадались самые разные. Мелькали красные полотна с лозунгами, один простой и страшный не раз повторялся в толпе — «долой самодержавие!». Единого оратора не было, периодически кто-то взбирался на возвышения и вещал все о том же, но, чтобы они не говорили, все воодушевляло, делало кровь горячее и внушало надежды на перемены. Мы видели, что некоторые и преисполнялись яростью, она легко загоралась в их глазах. Нас с Лидой скорее обуревало именно вдохновение, ведь было бы лицемерием злиться, нас лично лезвие нынешней власти почти не задело, но нам хотелось бороться против закостенелых устоев и людей, которых мы не выбирали. Мы не шли в самую гущу, держались чуточку в стороне, но кричали вместе с толпой лозунги не менее громко. Снег ложился на наши запрокинутые лица.
В какой-то момент кто-то снова схватил меня за руку, и я увидел отца. Мы с ним горячо обнялись, будто не виделись много лет, и по-настоящему были рады видеть друг друга. Это оказалось счастьем — быть объединенными общей идеей, которую, правда, на тот момент, я не мог сформулировать четко. Я представил ему Лиду, и он был рад ей не менее, чем мне.
— Очень, очень приятное знакомство! — все повторял отец, прижимая руку к груди. Я забыл его спросить, когда он вернется домой, но и это было не к месту, потому что я знал, что, пока революция не свершится, ничего другое не имеет значение.