Потом он вытянул нас из толпы и повел под козырек крыши неохраняемого здания, где какие-то люди выдали нам красное длинное полотно и банку белой краски.
— Нужно написать грамотно: «мир всему миру, земля народу», запомнили?
Мы запомнили и с радостью приняли задание. Краска с трудом ложилась на морозе на тугую ткань, но мы писали очень старательно. Закончив с полотном, мы оттащили его сушиться и стали сторожить, чтобы никто его не затоптал.
Рядом какие-то женщины принесли самовар и периодически бегали за новой водой и углем, они наливали кипяток в кружки всем желающим, и даже мы его выпили, не брезгуя, из общей посуды, потому что вспомнили о существовании холода после того, как долго держали кисти в руках.
Ни отца, ни людей с краской уже рядом не было, но вскоре к нам подбежала незнакомая женщина и вручила новый кусок ткани.
— Это вам передать?
— Нам, нам! — согласились мы и стали раздумывать над новым лозунгом. Можно было проявить самодеятельность, можно было воспользоваться столь часто повторяемой отцом фразой «Земля и воля», или в очередной раз написать «долой монархию». Но мы так и не успели приступить к новой надписи, потому что шум на площади стал нарастать, потом раздались выстрелы, кто-то побежал, но их было немного, большинство осталось. Завязалась потасовка; я даже не помню, как это произошло, но в какой-то момент я обнаружил себя в драке с незнакомым солдатом, он не воспользовался оружием, которое у него непременно было, и я разбил ему нос. Кровь почти не была видна на его шинели в темноте, зато несколько красных капель остались на затоптанном снегу. Солдат посмотрел на меня удивленно, потом махнул рукой.
— К черту! — задорно сказал он и скрылся в толпе.
Потом Лида потянула меня за руку и сказала, что нам нужно бежать. Она тянула меня в переулки и быстро виляла между ними, будто бы с детства росла в Москве. Когда холодный колючий воздух после бега стал разрывать грудь и живот, мы, наконец, остановились отдышаться. Мы стояли, опираясь ладонями о колени и пытались наладить дыхание, а когда я разогнулся, то увидел перед нами церковь.
— Будь моей женой, — сказал я ей срывающимся голосом, это вышло просто и без романтики, но в тот момент я себя не корил за неоригинальность. Лида закивала, еще не в силах произносить слова.
— Прямо сейчас, — сказал я и, собрав последние силы, стал подниматься по ступеням церкви. В дверь пришлось колотить долго, а когда наконец перед нами появился священник, я стал уговаривать его обвенчать нас. Он сопротивлялся недолго и согласился сделать это без предварительной записи. Он тоже был взбудоражен тем, что происходило на улице, поэтому принимал импульсивные решения. Мы стали искать людей в качестве свидетелей на улице, и первые же мужчина и женщина согласились.
Мы стали с Лидой мужем и женой.
И все равно ночь мы провели в отеле, будто бы еще крали любовь друг у друга, но сил объявлять дома о нашем венчании ни у нее, ни у меня не было. Всю ночь мы пытались согреться, и наутро проснулись с ней словно больные с ватными телами, горячими лбами и головной болью. Стреляла артиллерия, мы слышали взрывы так, будто они происходили прямо у нашего уха. Мы через кое-как спустились, ресторан еще работал, будто бы за окном не давили людей, не связывали военных, не били окна, и мы тоже позавтракали как ни в чем не бывало. Еда дала нам силы, и мы снова отправились на улицу.
А вскоре мы узнали, что Николай Второй подписал отречение от престола.
Большая часть молодежи ликовала так, будто бы Николай Второй сделал что-то лично плохое каждому.
Я по-прежнему работал в газете, присылаемое творчество стало более политически ориентированное, или я во всем видел скрытые смыслы, которые больше говорили обо мне и времени, чем обязательно об авторе. Казалось, что даже в самом коротком произведении можно было найти аллюзии на происходящее в стране, на временное правительство, советы рабочих, войну, которая все еще гремела. Все вокруг стали политиками, и я в их числе.
Я выступал за аграрный террор, но я был против разрушения традиций и кощунственного отношения к религии. Мне было не до конца понятно, откуда во мне это взялось, может быть, я пропитался к крестьянам любовью после той короткой командировки, а может быть, убеждения отца оставляли свой отпечаток. С другой стороны, я, как истинный горожанин, практически не сталкивался с сельской жизнью, мы никогда не выезжали летом за город, оставались в Москве или предпочитали длительные, почти мучительные поездки на поезде к морю. Некоторые мои приятели гораздо плотнее встречались с крестьянами, но мне казалось, что мое чувство нежнее, чем у большинства. Вероятно, чувство вины оставило глубокую ссадину в моей душе из-за той крестьянки Фроси, матери моего брата.