А потом нас обокрали, вынесли практически все, что было не прибито: и вещи, привезенные нами с Лидой из родительских домов, и те, что мы купили сами. Преступность ушла в разгул, в начале марта на фоне всех волнений из тюрем были освобождены политические преступники, а с ними еще многие другие люди. Кроме того, стражи порядка то были, то нет, и не всегда было понятно даже им самим, кому они служат. Одному по безлюдным улицам ходить было страшно и небезопасно, а оказалось, что квартиру сейчас тоже нужно было сторожить.
Лида потеряла дар речи, увидев пустую квартиру, а я нащупывал в кармане свою деревянную пташку с рубиновыми глазками, будто бы и ее могли украсть заодно у меня из кармана.
Обездоленным, нам пришлось переехать в мой родительский дом.
Постепенно политическая жизнь страны для меня полностью отошла на второй план, я старался меньше вступать в дискуссии и не воспринимать все услышанные новости в качестве правды. Даже Лида стала чуть менее активна в этом, ее увлекла работа со студентами, она сама была едва старше их, поэтому дискуссиям в Метрополе она предпочитала общение с ними.
Публичное чтение стихов мы с Лидой тоже постепенно оставляли, ее больше не развлекало чужое мнение насчет ее творчества, она говорила, что всю возможную критику и словесные аплодисменты уже выучила наизусть, все стало слишком предсказуемым. В этом не было излишней театральности, я видел, что это действительно так: после многочисленных изданий в журналах Лида имела довольно большую славу среди писательских кругов и больше в чужом одобрении не нуждалась. Я же вдруг стал скромным и скрытным в плане своего творчества, раньше мне всегда хотелось показать себя, а теперь любой комментарий про мои стихи казался мне глупым и пошлым, мне казалось, что люди не умеют обращаться с тем сокровенным, которым с ними делится автор. Впрочем, мадам говорила, что я добровольно обнажаю свою душу, поэтому мне нечего удивляться, если люди посмеиваются над тем, что король-то голый. Эти ее слова всегда раздражали меня, а теперь мне хотелось найти себе псевдоним и скрыться за ним, чтобы люди не ассоциировали мое творчество со мной, ведь мои переживания в это неспокойное время казались мне слишком личными.
От них я прятался в работе. У меня появился новый интерес в моем деле: в связи с отменой цензуры и свободой слова я стал выискивать те стихи, которые ни за что бы не напечатали в другое время. Отец твердил, что свобода слова теперь будет отныне всегда, мадам же смеялась и говорила, что будет большой удачей, если на рты всем бесконечным говорунам, вещающих теперь с каждого угла, наденут намордники через год, но скорее всего, это произойдет раньше. Я не был так критичен, как мадам, но и мнение отца считал слишком наивным. В семье он слылся большим мечтателем и то, что впервые за долгие годы его идеи действительно имели вес и он заседал в городской думе, не снимало с него этого клейма до конца. Но я посчитал своим редакторским долгом выпустить все то, что может быть услышано только сейчас, пока вновь над нашим печатным станком не будет висеть лезвие цензуры.
Я старался заработать больше, потому что не исключал, что у нас с Лидой может появиться ребенок. Тогда нам точно лучше будет жить отдельно, мы и сейчас могли бы снимать недорогую квартиру, но ограничивать себя маленьким жильем вдали от центра города не хотелось. Мама уговаривала меня пойти работать к отцу, но работа с нынешним правительством казалось временной, об этом даже говорило название, тем более мне нравилась моя работа, поэтому я не пользовался своими отныне влиятельными родственными связями.
Кроме того, я не просто не мог исключить, я хотел, чтобы у нас с Лидой был сын или дочь. Нутряной страх прекращения существования на фоне всех событий тайно ото всех накрывал меня. Маленькая часть моей большой жизни могла сохраниться в стихах и в детях.
Все лето я сидел в редакции, Лида в университете, папа в думе. Рита врачевала на практике в госпитале, и, как оказалось, вела переписку с Лутковым, с которым даже не успела поужинать после их знакомства. Он уехал в Петроград, чтобы быть при своей морской академии, пока ситуация окончательно не утихнет. Мадам читала толстые немецкие или английские романы, мама ходила по театрам. Где-то далеко на Западе шла война.
А потом выстрелы вновь послышались и на наших улицах. Пришли вести из Петрограда о помещении под арест большевиками временного правительства. Город затих лишь на пару часов, чтобы вновь потом разрываться от паники. В этот глаз бури отец неожиданно пришел в дом и сказал, что всем нам нужно уехать. Он говорил твердо, убедительности ему придавало то, что в противовес февральским событиям он не пропал, а пришел к нам первым делом предупредить об опасности.