— Ничего, скоро пришлют подкрепление из Петрограда, — говорил Федя, улыбаясь. От тяжелой работы его лицо раскраснелось, на руках появились мозоли, теперь он был скорее похож на крестьянина, а даже не на человека, который играл его роль.
— Разве там дела не обстоят еще хуже? — поинтересовался я.
— А ты больше верь слухам. Там тоже не дураки сидят, Москва — негласная столица, и там понимают, что потерять ее будет огромным опущением.
Закончив со скамейками, я поспешил откланяться.
— А может, останешься? — спросил Федя, — Помощь понадобится. Хоть ты не служил, винтовку, скорее всего, найдут и для тебя.
Я покачал головой.
— Я пока не готов стрелять по своим же.
По немцам и османам я тоже не был готов стрелять, а теперь мне предлагали поднимать оружие на людей, проживавших со мной в одном городе.
— А ты так, Валера, не говори, — Федя цокнул, будто хотел сплюнуть, но сдержал себя, — Красногвардейцы жалеть нас не будут. И мальчиков этих жалеть не будут, ты посмотри, большинство совсем молодые ребята, даже младше тебя, а ты только вчера закончил институт.
Он махнул в сторону кадетов и студентов. А кто их, собственно, сюда отправил? Не подогрели бы в них честолюбие, не прислали бы сюда, никто бы по ним и не стрелял. С другой стороны, не организовали бы большевики военный переворот, никто бы этих ребят не трогал. Этот вопрос так же неоднозначен и увлекателен, как первичность курицы или яйца. Я хотел озвучить все это вслух, как краем глаза увидел, что Лида активно закивала в подтверждение слов Феди. Впрочем, обо мне она беспокоилась больше, чем о студентах, поэтому, несмотря на согласие, первая попрощалась с Федей и увела меня.
Когда мы вернулись домой, то обнаружили короткую записку от отца, что с ним все хорошо, он возвращался на сон и еду, но боится, что в ближайшие дни может не появиться. Отец просил нас не ввязываться сильно и быть осторожными. Мне было жаль, что мы разминулись, и на всякий случай я оставил ему записку, чтобы он тоже был осторожным, и попросил Марью, нашу горничную, при встрече с ним расспросить его больше. Марья, которую мама отпаивала чаем, когда та плакала от новости от свержения царя, вдруг ответила нам сухо и, не посмотрев на нас, удалилась в свою комнату.
— Как бы крысиный яд не подсыпала в чай теперь, — прошептала Лида.
— Не шути так, у нее добрейшее сердце.
У меня появилась мысль предложить Марье взять выходные дни и съездить к родственникам, но мне показалось опасным отпускать ее одну, поэтому я не стал.
Утром раздавались выстрелы из винтовок и пулеметов, казалась, что была подключена артиллерия. Шум был таким громким, что мы думали, что вылетят стекла. Лида зажимала уши руками, на ее глазах выступали слезы. Когда все немного затихло, я осторожно спустился вниз и спросил у такого же настороженного прохожего о новостях. Оказалось, юнкеры обстреливают Кремль, чтобы достать засевших там большевиков.
Я хотел подниматься обратно, как ко мне из переулка выскочил Богданчик.
— Дядя, дядя, подожди!
Он прекрасно знал, как меня зовут, но с нами всегда строил из себя еще более маленького ребенка, чем был.
— Дядя, у тебя есть чего красное? Поделись, мне нужно на руку повязать.
— Зачем тебе, Богдан? Давай я лучше булкой с тобой поделюсь. С маслом, м?
Он рассмеялся, показывая зубы с промежутками, и замотал головой.
— Мне теперь булок не надо, я теперь буду с рабочими. Они говорят — Богдан, а ну проведи нас по крышам, дадим пострелять! Я буду стрелять.
Он сложил из пальцев пистолет и направил на меня палец.
— Паф-паф!
— Богдан, не ходи, это опасно.
Он засмеялся, и я почувствовал себя глупо, его жизнь была небезопасна всегда.
— Подожди, давай я тебе что-нибудь дам, — я попытался припомнить что-нибудь в доме, что могло бы его развлечь, но ничего более достойного, чем возможность пострелять, я не находил. Игрушек в доме уже не было, да они и неинтересны ему были бы. Я нащупал в кармане птичку, но в качестве игрушки она бы его не заинтересовала, разве что ее рубиновые глаза. Тогда деньги? — Богдан, давай я тебе подкину монет?
— А это всегда к месту, — он нагло вытянул руку вперед с подставленной грязной ладонью. Я высыпал туда все, что обнаружил в карманах.
— Может быть, рыбки? У нас есть засоленная. Или проходи вообще в дом, мы тебя теплой едой накормим, — он слушал меня с озорной улыбкой, я чувствовал, что у меня ничего не выходит. — А свисток? Я вспомнил, у меня должен был остаться свисток.
Знать бы только где он лежит, об этом могла знать разве что только мама. Но все-таки это по-прежнему было неинтереснее винтовки.
— В другой раз, — он сорвался с места и направил палец вверх, на этот раз выпуская воображаемую очередь в небо. — Пиф-паф, дядя, пиф-паф!