— Прошу прощения? — мое сдержанное удивление вышло естественным.
— Уютное гнездышко, — сказал тот, что вошел первым и держался увереннее всего. — А куда разлетелись остальные?
— А кто вы собственно такие? — уже более раздраженным тоном спросил я.
Их главный посмотрел на меня, будто только что увидел. Взгляд у него был наглый, лицо сразу показалось неприятным, хотя он и был примерно моего возраста. Его нос был большим, кривым, будто бы его ломали. Темные семитские глаза, казалось, будто бы все время что-то искали, боясь упустить что-то, чем можно поживиться вокруг. Он был одет аккуратно, но все равно от него ощущался запах несвежести.
— Комиссар Щуров Борис Владимирович с товарищами, — сказал он с нажимом, не прикрывая зрительный контакт, будто надеялся придавить меня одним своим именем. — А что ты, собственно, спрашиваешь, а?
Я был немного поражен формулировкой вопроса.
— Потому что вы ворвались в нашу квартиру.
— В вашу? Уверен?
— Мы здесь проживаем. Так что вы здесь делаете? Мы в чем-то обвиняемся?
— А это ты мне и скажи. Куда остальные птички разлетелись, спрашиваю?
— Что?
— Документы показываем! — вдруг рявкнул он. Мне пришлось прервать зрительный контакт, чтобы найти документы.
— Да, сейчас.
Его товарищи тем временем, отметив присутствие мадам и Риты в одной комнате, пошли проверять вторую пустую. Я слышал, как они открывают дверцы шкафа. Я протянул ему документы.
— Значит-с, Валерий Григорьевич Воронков, все верно. А жена где?
Он кинул взгляд в сторону Риты, которая встала из-за стола и спокойно смотрела в нашу сторону. Я почувствовал, как мое дыхание на мгновение замерло, я испугался, что обыск здесь именно из-за Лиды. Я стал вспоминать чины ее отца и старался все-таки не выдать испуга.
— В университете, она там работает.
— Значит, это не жена сидит, хорошо. А рядом с ней мать или бабка?
— Второе.
— Хорошо, значит, твоя мать еще не старуха тоже. А она где?
— Вышла встречать отца после работы. Может быть, гуляют.
— Да нет уж, вряд ли.
— Что вы имеете в виду?
Он проигнорировал мой вопрос.
— А это, значит, Маргарита Григорьевна, дочь?
Рита кивнула.
— Добрый вечер.
Щуров подошел к ней ближе.
— А добрый. Студентка медицинского, по моим сведениям?
— Уже выпустилась. Работаю в городской больнице.
— Подросла достаточно, значит. Мы с вами, Рита, еще побеседуем.
Мне не нравилось, как он смотрел на нее и назвал ее по имени.
— О чем вы хотите с ней побеседовать?
— А мы и с вами, Валера, поговорим, не беспокойтесь. Вы, бабушка, идите покажите моим друзьям вещи вашего сына Григория.
Не посмотрев в его сторону, мадам кивнула и направилась в соседнюю комнату. Она явно была оскорблена, но перед выходом окинула меня весьма говорящим взглядом, в котором я прочитал просьбу не ввязываться в конфликт. Я надеялся, что отец не хранил дома никаких компрометирующих записей и вообще больше не был ни в чем замешан. Как жаль, что мы не додумались, заглянуть в его записные книжки, но мы, должно быть, не успели бы их просмотреть.
— Борис Владимирович, — мягко начала Рита, — Подскажите, наш отец в чем-то обвиняется? И почему вы сказали, что наша мать вряд ли с ним гуляет? Я беспокоюсь.
Щуров осматривал комнату, места в ней было мало. С одной стороны мы поставили обеденный стол со стульями, с другой стояла наша с Лидой кровать и шкаф, между мебелью проходилось протискиваться. Он бесцеремонно заглянул в шкаф, пошарил в наших вещах, из которых заинтересовался только записными книжками.
— Это чего?
— Рабочие записи мои и моей жены.
Он пролистал их без особого интереса, остановившись на страницах со стихами и, прочитав их, усмехнулся.
— Поэты, значит, — сказал Щуров. — Я бы, может, тоже хотел стать поэтом.
— Видно, не то время, — ответил я.
— Не то время было всю мою жизнь. А сейчас самое то. Разве революция не вдохновляет?
Он положил наши записные книжки на стол, видимо, собираясь их забрать.
— Борис Владимирович, — еще раз начала Рита.
— Я помню ваш вопрос, дорогая Маргарита Григорьевна. Вы садитесь, что вы не как у себя дома?
Он сам сел за стол на мое место, руками достал из моей тарелки недоеденный кусок картофелины и положил себе в рот.
— Может быть, чаю? — спросила Рита.
— Да вы садитесь, садитесь, потом за мной поухаживаете.
Рита послушно села за дальний стул от него. Я продолжил стоять, Щуров не обратил на это внимания.
— Так вот, про вашего отца, — сказал он, его интонация вдруг стала очень дружелюбной, — несомненно, контрреволюционный элемент.