А вот ощущение от его молодости и глупости сохранилось в семье будто бы до самого конца. Даже когда я вырос сам, отцовские идеи казались мне чрезмерно инфантильными, я ими не интересовался. Вся политизированная молодежь моего времени из-за этого мне тоже казалась несерьезной. Если бы не это ощущение, наверное, я бы знал, чем он занимался в феврале и в октябре, понимал, что происходило и потом. Наверняка у меня был бы готов ответ, причастен ли он к заговору с Фанни Каплан или его просто убрали, потому что более в Советах он был не к месту. Я мог постараться узнать об этом от его коллег, но этим заниматься было опасно до тех пор, пока я не переправлю семью за границу.
Наверное, в последние годы обиду на отца добавила мне эта история с Фросей Сорокиной и ее птичкой. Я злился и за мать, и за обманутую девушку, опосредованно скрываясь от собственных укоров совести за бездействие во время ее наказания. Знала ли эта женщина моего отца с какой-то другой стороны, о которой не подозревали мы? Похож ли мой брат на папу? Я все чаще задумывался о Сорокиных, будто бы они могли дать мне разгадку личности отца, который всю жизнь был передо мной, но которым я не интересовался.
Когда я забирал у матери птичку, она спросила о ней. Я соврал ей, что не знаю, как ее кулон стал украшением для деревянной игрушки, и она сказала лишь тихим голосом — Гришины причуды. Больше мы эту тему не поднимали, а я все чаще вновь стал вынимать из кармана сороку и всматриваться в ее рубиновые глаза, думая о папе и упущенном времени.
Больше его нельзя было терять. Меня уволили с типографии, это было даже кстати, потому что у меня появилось больше свободного времени для того, чтобы организовать отъезд. Никто уже не сомневался в том, что он нужен, а у меня больше не было раздумий о моей судьбе, я знал, что отправлюсь в Добровольческую армию. Одним вечером мы обсуждали это с Лидой, поначалу она беспокоилась, что я принимаю решение импульсивно, но я оставался тверд в своем намерении и она меня поняла. Лида сама более не хотела работать на советскую власть, но решила оставаться на своем рабочем месте до самого отъезда.
Я планировал добраться до Новороссийска, посадить их там на корабль до Константинополя, откуда они должны были бы добраться до знакомых мадам во Франции. Путь казался долгим, дорогим и практически невозможным, но я был готов, что его придется оборвать на любом из этапов. Выходили сложности и с тем, чтобы добраться до Черного моря, но я смог найти поезд до Царицына, в котором почти договорился купить места. Оттуда я бы искал способ доехать до Новороссийска, а там бы уже разыскивал корабль. Я собирался посадить их туда, а сам уехать искать возможность присоединения к армии.
Вероятно, так могло бы и быть, если бы мне не встретился вновь Лутков. Я увидел его на пороге своего дома, он выходил оттуда.
— Валера! — он с радостью протянул мне руку, я тоже поздоровался с ним с охотой. — Будто бы и не расходились с тобой!
А ведь и правда, в последний раз мы виделись с ним именно на этом месте. Но между этими событиями прошла целая жизнь, тогда в воздухе только пахло переменами, меня занимали такие мелочные проблемы, как ревность. Между нашими встречами была разрушена империя и свергнута монархия, на мгновение был открыт путь к свободе, а потом власть была вновь узурпирована, я женился, ждал ребенка, сменил работу, а потом потерял и ее, потерял отца. Я изменил свое отношение к войне и теперь собирался в ней участвовать. Мне казалось, что все эти перемены должны были отразиться на моем лице, но вот Лутков выглядел точно так же, как когда мы гуляли с ним по ресторанам и он щеголял своей военной формой. Сейчас он был в гражданском, и если он скрывался, то у него получалось плохо, потому что военная выправка выдавала его.
— Может быть, ты такой и остался, словно мы не расходились полтора года назад, я же — нет.