Рану он получил не при самом побеге, там все прошло без задоринки, а пока шел через лес. Человек он был неприспособленный, поэтому, желая скорее добраться до людей, шел и темной ночью, за что поплатился, упав в овраг и получив свою рану. Мне снова хотелось посмеяться над ним, но в этот раз я сумела не показать ему, что он нелеп.
Гриша часто сбивался с темы и рассуждал про крестьян. Он говорил, что мы «ячейки» и личности свободные. Он хотел отобрать землю у ее владельцев, сделать ее нашей «частной собственностью», и считал, что у нас должно быть самоуправление и «фактически первобытное равенство». Еще он считал, что у нашего царя слишком много власти, он хотел ее поделить, чтобы вместо монархии «абсолютной» стала «конституционная». Он объяснял мне такие слова, как «революция», «демократия», «социализм». Он много рассказывал мне и вовсе не казался надменным, когда я чего-то не знала и не понимала, поэтому я слушала его внимательно и приходила за его речами и на следующий день. Гриша говорил мне, что его восхищает мое любопытство.
Его огонь передавался и мне, хотя горел и не так ярко. Я тоже стала воображать, как хорошо мы могли бы зажить, если бы все, что говорил Гриша, исполнилось. Он тоже говорил «мы», имея в виду всю Россию, часто он даже пояснял, что в том числе и крестьяне будут жить гораздо лучше, когда все, что нужно, свершится. Это вызывало у меня иронию, потому что сословие, к которому он принадлежал, и так горя не знало, но в то же время и восхищение, ведь он хотел бороться за благополучие людей, не близких ему. Мне нравились его истории про свободу и равенство, мне захотелось самой участвовать в строительстве будущего, вызывать народные волнения и объяснять людям, как сделать так, чтобы жить стало хорошо и справедливо. Мне было даже жаль, что вряд ли бы меня стали слушать, и тогда он рассказывал мне истории про Жанну Д’Арк и Клеопатру. Они вселяли моим фантазиям больше уверенности, и я думала, что меня послушал бы хоть кто-то. Гриша говорил, что у меня есть уже больше, чем у большинства населения нашей страны, я умела читать и писать, ведь моей деревне повезло близко расположиться к новой построенной школе, и это означало, что я всегда смогу узнать о мире больше и быть в центре новейших идей.
Мне только не нравилась идея, что Гриша хотел свергнуть царя. Он не говорил про убийство, но его лицо становилось таким грозным всякий раз, когда он затрагивал эту тему, что мне думалось, что он был бы не против. Мне нравился наш царь, и у меня вызывало страх то, что могло случиться со всеми нами, если бы мы лишились его воли. Тем более, судя по тем историям, которые иногда мне приводил Гриша, свержения власти далеко не всегда увенчивалось успехом у мятежников, и я представляла, что случится со всеми этими свободолюбивыми умными людьми, затеявшими это.
В остальном мне очень нравились его идеи, я старалась их запомнить и осмыслить. Особенно я любила исход всех этих идей.
— И это приведет Россию к светлому будущему, — часто повторяла я, и в этот момент будто бы у меня самой на сердце становилось светлее. Мне даже казалось, что в тогда во мне правда что-то загоралось, и свет отражался на Грише, потому что всякий раз, когда я это говорила, он замирал и смотрел на меня с широко раскрытыми глазами, будто видел перед собой чудо.
Однажды в очередной раз после этой фразы он вдруг схватил меня за руки так, как не хватал ранее, и припал губами к моему запястью.
— Ефросинья, вы олицетворение этого светлого будущего!
В этот момент он сам весь побледнел от волнения, а у меня, наоборот, кровь прилила к щекам. Я тогда резко высвободила руки и выбежала из дома, будто бы он гнался за мной, хотя он не мешал мне уйти.
— Я люблю вас! — прошептал он мне вслед, но я расслышала его.
К моему стыду, как бы я в мыслях не возмущалась, мне сложно было стереть с губ улыбку и избавиться от чувства предвкушения чего-то большего. Промаявшись всю ночь, к утру я твердо решила: большинство людей живут, не зная любви, а нас с Гришей будто не случайно судьба свела вместе, и если Бог поселил в наших сердцах любовь, то глупо этому противиться. Я пошла снова к нему, а он, увидав меня, снова весь побледнел, заходил по комнате, нервно бормоча, что не хотел меня оскорбить. А я стояла молча, все не зная, как мне сообщить, что мое сердце отзывается ему, и мне пришла странная мысль, я развязала ленту и стала расплетать косу, будто бы стыд мне незнаком.
Я была уверена, что те недели, что нам удалось провести вместе, он любил меня, и со временем моя уверенность не иссякла. Когда он окончательно выздоровел и должен был уезжать, он клялся, что вернется за мной после того, как поклонится дома родным и разберется с ошибками в его судебном наказании. Он обещал прислать мне письмо, как только окажется в Москве.