Написал мне он гораздо позже, когда зима была на исходе. Он сообщил дату, когда он по долгу службы окажется в Омске, ближайшем городе к нашей деревне. Гриша писал нежные слова о том, как желает увидеть меня и хочет поблагодарить нас с Ильиничной за его спасенную жизнь. Он был более холоден в словах, чем когда говорил со мной в моменты близости, но я списала это на то, что я не слышу его голос в этот момент, и верила, что он искренне хочет встретить меня.
Я ожидала ребенка на несколько недель позже и думала, что успею добраться до города. Ванюша же решил увидеть свет, когда я ехала с извозчиком через лес и у повозки треснуло колесо. Старик долго не мог разобраться, как починить его, и не мог отвезти меня ни в ту, ни в иную сторону. Вдалеке выли волки, а извозчик проклинал меня по-всякому, а мне было страшно идти одной вглубь леса. Но старик не уехал без меня и дождался, пока я не вернулась из леса с дитем. Ванюша родился здоровым и пережил дорогу до города будто бы даже лучше меня.
Гриша оказался в том месте, в котором обещал быть в письме. Когда он увидел меня с ребенком, он снова весь побледнел, но в этот раз ему поплохело куда больше. Будто ноги не могли больше держать его, он почти повалился в кресло, и я вдруг отчетливо поняла, что он женат и обманывал меня, будто не скреплен узами брака. Я по-прежнему не думала, будто бы он врал мне летом, что любит, но поняла, что зря верила ему беспрекословно. У Ванюши тогда еще не было имени, я думала предложить Грише назвать сына в честь него, но, поняв всю правду, я, вспомнив, что в день его рождения были очередные Ивановы именины, сказала, что назвала ребенка так. Я смогла сдержать слезы и собралась с мыслями куда раньше, чем Гриша, который умел так хорошо говорить, и сказала, что пришла лишь показать ему сына и благодарностей мне не нужно за помощь. Опомнившись, он стал клеймить себя за бездумность, извиняться передо мною и обещать обеспечить будущее нашему ребенку. Сначала я не хотела брать ничего от него, но Гриша стал говорить, что это его ответственность в первую очередь, и что жить с ребенком мне будет нелегко, и я все-таки согласилась. У него, видимо, был заранее приготовлен мешочек с деньгами, предназначенный мне и Ильиничной за помощь, но, готовя его, он не знал всех обстоятельств, и стал доставать еще монеты из чемодана и из карманов, чтобы доложить туда. Кроме того, среди своих вещей он обнаружил эту лапку на золотой цепочке, которая будто бы была дорога его сердцу, и просил взять ее на черный день или носить самой, как украшение.
Гришина воля оказалась не такой свободной, как он о себе мнил.
Я придумала себе так: если Гриша не объявит о себе ни разу до тех пор, как Ванюша заговорит фразами, то не расскажу ему никогда, кто его отец, так и будет расти ничейным сыном. А Ванюша будто и знать не хотел своего отца, потому что заговорил он быстрее, чем какой-либо другой ребенок, и потом его было не остановить. Он спрашивал обо всем на свете меня, а потом обо всем этом рассказывал прабабке да дядьковой семье. А про отца он будто бы и не думал, ему было интересно все, кроме этого вопроса, хотя он видел, что у других деток в деревне два родителя, и даже знал, что петушок отец цыплят и куриный муж. Он дал мне время окончательно решить, что я не буду рассказывать ему про Гришу, и когда Ванюша все-таки спросил о нем, ответа он не получил.
Поначалу Ванюша бегал с другими детьми, тянулся к ним, но очень быстро они стали сторониться его. Некоторые родители запрещали детям вообще общаться с ним и могли наказать за нарушение запрета, и очень быстро среди детей распространилось поверье, будто Ванюша чертов сын, и его старались избегать. Даже Никита отстранял своих детей от Ванюши и, хотя был к нему скорее равнодушен, чем суров, чаще называл его моим сколотком, а не по имени. Про меня тоже болтали, будто бы я ведьма, но чаще о том, что черт меня околдовал и соблазнил на грех. Я так была увлечена своим сыном и работой в поле, что меня это мало обижало, а больше веселило, а вот Ваня злился. Он сам начал огрызаться на других детей, задевать их, часто дрался, но продолжал тянуться к ним. Дети бегали от него, а он мчался за ними, размахивая палкой. Иногда могли и его поколотить, но он никогда не оставлял это просто так. Ваня мог обидчиков долго выслеживать по одному, прятался где-то в засаде по несколько часов, чтобы дождаться и выпрыгнуть из укрытия в самый нужный момент.
— Мама, я — не черт, не сын его, я — волк! — кричал он и скалил щербатые молочные зубы. Они казались у него остренькими, действительно как у животного. Кожа на носу у него тогда морщилась и собиралась маленькими морщинками, как у Гриши, когда он не мог что-то разглядеть. Вообще Ванюша больше походил на отца, чем на меня, разве что взял себе мои угольно-черные волосы. Он не загорал, как я, его кожа была бледной и тоненькой, как у его отца, будто он рос среди тесных московских домов и сам, о его столкновении с солнцем напоминали только веснушки, которых у меня тоже не было. Ванюша рос высоким, длинным, и это тоже был не свойственно Сорокиным, глаза у него были зеленые, Гришины, и даже мои черные волосы у него были кудрявыми, как у отца. Может быть, моими были еще его яркие губы, при улыбке открывающие большие острые зубы, непонятно в кого у него такие выросшие.