— Ну-ну, братец, это ничего.
Глаза у Толика непроизвольно слезились, взгляд тускнел, но он гордо пытался сдержать слезы. Все так же несмотря мне в глаза, будто бы испытывая огромную неловкость, он сказал.
— Пожалуйста, скажи Людочке и Шурочке, что я все время думал о них.
Я влепил ему такую звонкую пощечину, что от шока он посмотрел на меня во все глаза, и взгляд его прояснился.
— Цыц! Знай, что ты выживешь, и прощаться не вздумай.
Толик все продолжал смотреть на меня удивленно, а я стал поднимать его и подводить к Сулиму.
— Сабир, это мой кузен Толик. Отвезешь его.
— Твой кузен — тебе и везти, — Сабир непонятно почему огрызнулся, может быть, вдруг вспомнив о своем брате. Я зашипел на него:
— На твоем коне нужно везти, он быстрый, а справишься только ты. Толика нужно спасти, я ясно говорю?
Я говорил зло и строго, Сабир тоже посмотрел на меня удивленно, будто я и ему пощечину влепил. Потом, будто устыдившись своего раздражения, сказал с чувством:
— Понял. Если езда на коне не повредит ему, то я спасу твоего брата.
Я помог погрузить Толика на коня, Сабир вскочил на него следом. Прежде чем хлыстнуть Сулима, Сабир обернулся на меня, и я знал, что он хочет спросить.
— Найду коня и следом поеду.
Они уехали, а я огляделся, чтобы оценить обстановку вокруг. Меня охватывала злость, и уж никуда бы я с поля боя не сдвинулся бы, пока не убедился бы, что убил наверняка хотя бы одного врага. Я нашел глазами Леху Евразийца и поспешил занять позиции рядом с ним.
Вскоре некоторые из наших противников подобрались на расстояние выстрела. Мне казалось, что все пули, которые я выпустил, достигли цели. Впрочем, пули свистели туда-сюда без передыха, и чья именно забрала жизнь, сказать было сложно. Они наступали, людей у них было больше, как и оружия, и патронов. Наши солдаты ложились навзничь на землю, их тоже, но все реже. О кого-то я споткнулся, кому-то помог встать. Многие продолжали бежать. Потом я заметил, что более никто не пробовал покинуть поле боя, и я подумал, что тут остались одни смельчаки, а потом я обернулся и увидел, что нас окружают. Теперь бежать было некуда, даже если бы я захотел, и этот факт будто включил меня в реальность снова: я понял, что живым отсюда не выбраться, если немедленно что-то не придумать.
Но я увидел, что они подходят все ближе, и нарушил свою задумку по спасению, и ринулся в людскую гущу, размахивая саблей. Лезвие входило в плоть и в этом не было удивления, только восторг. Я был таким ловким, самым ловким на всем поле боя, с меня даже волосинки не упало, я отскакивал в самый нужный момент и заносил руку для удара именно тогда, когда противник был наиболее уязвим. При моей удаче и умениях я бы если и не всех бы порезал, но половину точно. Так я думал, пока крутился с лезвием. Но даже я в конце концов понял, что нам не победить.
Наши, то есть большевички́, стали отбегать от белых, складывать оружие, показывать пустые руки. Кто-то продолжал бой, но постепенно всех стали сгонять к центру. Я сам отбежал ближе к красным, стал оглядываться, кружиться на месте, чехов и колчаковцев было пруд пруди, они нас окружили, и не бежать, не прорваться бы не вышло.
— На колени! Бросить оружие и вставать на колени, если жизнь дорога! — рявкали наши враги, прохаживаясь вокруг с выставленными штыками и проезжаясь на коне. Я сам все оборачивался, но кинул винтовку и опустился на землю. С краю нашего круга я вдруг увидел Леху Евразийца, с которым нас развел бой. Белый казак попытался поставить его на колени, и Евразиец со всей дури ударил его по лицу. Он шатался, видно, раненый, оружия у него не было. Я дернулся бежать к нему, но на меня самого было наставлено дуло, и стоило мне сорваться с места, как меня бы пристрелили. Казак достал нагайку и несколько раз ударил Леху прямо по лицу, рассекая кожу. Евразиец все-таки упал, и тот пырнул его штыком. Все произошло мгновенно — моего дружка, по всей видимости, больше не было на этом свете.
Сопротивление прекратилось, а расправы еще продолжались. Потом их командир прикрикнул отставить самосуд. Вокруг нас ходили, считали по головам, покрикивали, чтобы мы не шевелились. Кровь еще стучала в висках, а колени на снегу мерзли, я перебирал ими, боясь закоченеть и не суметь бежать при случае. Люди рядом со мной молились, и я среди них пытался различить кого-то знакомого. Но, видно, все мои успели сбежать, Сабира я отправил сам, а Леха Евразиец был убит. Даже Гладышева не было, либо тоже землю кровью обливал, либо сбежал в лес. Другие большевистские рожи мне не настолько присмотрелись, чтобы я их различил по опущенным головам.
Те, что не были привлечены к нашей охране, занялись помощью своим раненным и сортировкой трупов. Своих они складывали в одной сторону, наших в другую. Вторых было значительно больше, их клали около хозяйственной постройки вдоль стены и друг на друга рядами, получилась целая поленница из тел. Я все глаза проглядел, пытаясь рассмотреть знакомые лица, но так никого и не увидел. Все это длилось долго, муторно, на нас практически перестали обращать внимание, лишь иногда кто-тот проходил и тихо крыл нас матом или замахивался кулаком.