Потом вышел их командир и громким голосом объявил:
— Ускоренный военно-революционный суд!
— Ну наконец-то! — раздался чей-то голос из толпы пленников и несколько неуверенных смешков. Отчего же ускоренный? Плохо было дело.
Объявили председателя и четырех членов суда. Они мешкать не стали и сразу попросили назваться первого в нашей кривой шеренге. До меня было еще далеко, я мог успеть что-нибудь придумать. Мне пришло кое-что: я скинул с головы шапку, растрепал кудри и мысленно стал себя успокаивать, чтоб лицо мое не казалось таким злым. Мне и так было немного лет, я считал себя взрослым мужчиной больше не по годам, а потому, что уже создал семью да делом мужским занимался. А выглядел я еще моложе своих годов, кожа у меня была гладкая, борода не росла, на щеках — веснушки, кудри и ресницы такие, что иная девка могла позавидовать. Меня вполне можно было принять за отрока, и я старался принять выражение лица более щенячье. Я надеялся, что меня не распознают и те, с кем я в бою столкнулся, для пущей верности я осторожненько вытянул из-под тулупа платок и накинул его сверху, чтобы и одежда выглядела чуть по-другому.
Первого приговорили к расстрелу, второго, третьего, четвертого и так вплоть до шестнадцатого человека. Раздавались выстрелы с небольшими перерывами на речь. Я почти не слышал, что произносили подсудимые, в последнем суду в своей жизни они говорили тихим голосом. Может быть, они просили их пощадить ради их семей? Или лгали, что их заставили сюда прийти. Судьи же говорили мало и жестко, я видел, что они скучают от этой истории.
Семнадцатого по счету оправдали, это оказался старый дед, который расплакался при расспросе. Он был из этого же села, под которым мы находились, и сказал, что попал сюда случайно, услышал, что стреляют, увидел, что по нашим, в рядах были знакомые лица, и, толком не поняв ничего, достал ружье и вышел на подмогу.
Еще одиннадцать человек приговорили к расстрелу. Передо мной был еще один человек, а я должен был стать тем тринадцатым, которого бы не расстреляли. Но неожиданно оправдали мужика передо мной, хотя он был здоровый, сильный и достаточно молодой — настоящий солдат для войны. Председатель суда узнал в нем своего конюха и велел возвращаться к детям. Тот, благодарный, раскланялся, потеряв всякую гордость, и, неловко встав с заледенелых коленей, побежал в сторону от лобного места.
Мне это было не на руку, вряд ли бы они проявили милосердие два раза подряд.
— Имя! — громко обратился ко мне один из членов суда.
Я поднял руки, беззащитно раскрыв ладони и запричитал дурацким беззащитным голосом.
— Ваня, Ваня Воронков. Дяденьки, прошу, простите меня. Сам я без роду росту, все меня гоняют, никто не приручает, приходится без крыши над головой добывать себе пищу. А тут меня дядьки эти, — я показал в сторону сложенных тел, — подозвали и говорят, Ваня, посторожи коней, а мы тебе монету и поплавок на удочку. Я обрадовался, у меня и удочки нет, но дед, что по соседству живет, иногда дает мне ее…
— Ты только коней здесь сторожил? — раздраженно перебил меня судья.
— Сторожил, дядя, да не справился. Их похватали, повырывали у меня из рук прямо, и вроде это свои для того дядьки, да шут его знает. Коней оседлали, а я — не дурак, чтоб утаивать, чтоб меня не обвинили в краже, сам хотел быстренько проскочить между солдатами и сказать, дядьке, что меня нанял, мол, так и так…
— Достаточно. Отпустите мальчика.
Я не знаю, поверили они, что я дурак, или пожалели только из-за видимой юности, но я мешкать не стал и на ватных ногах побежал в сторону леса. Уже достигнув его, я громко засвистел, но все были слишком усталыми, чтобы догонять меня из-за такой шалости. Единичные выстрелы за моей спиной продолжились.
Несмотря на то, что мы проиграли, ощущение большого боя мне понравилось. Я даже думал, а не записаться ли мне в армию, но слишком я любил делать все по-своему, командиры были мне не нужны. Но все-таки, избежав смерти, я радовался, у меня в теле появилась такая легкость, а ноги были словно на пружинках. Я бродил по лесу, не чувствуя холода, и даже немного запутался в дорогах, будто пьяный. Я обнаружил себя за тем, что шепотом даже пересказываю то, что я там увидал, а потом, когда я в событиях дошел до смерти Евразийца, то загрустил. Очень было жаль верного и азартного человека, он был лишь на год старше меня, это он меня учил стрелять, он вместе со мной куролесил в лесах, гулял на моей свадьбе, он не раз выручал меня в беде. Мне стало тоскливо, сердце заныло, и лес вокруг показался неприветливым и до жути холодным. Ноги и руки тут же замерзли, и я подумал, что коль так и буду бродить по нему до ночи, то лишусь их или насмерть обледенею. Я немного собрался и стал вспоминать дорогу до деревни.