Мне не хотелось оставлять своих, но в то же время болезнь вызывала страх даже у меня, это была такая вещь, которую совершенно невозможно было контролировать. Я даже выпил раствор сулимы, который обнаружил у одного ограбленного солдата, но благо немного, потому что Евгений Платонович заверил меня, что от тифа он не поможет. Я знал, что тиф уносит много жизней, поэтому на сердце было неспокойно, много ребят могло не выкарабкаться, к тому же теперь путь домой мне был закрыт на долгое время.
Но когда я намеревался уже седлать коня, то решил зайти за Сабиром, который все не выходил из комнаты, и обнаружил его в кровати под тремя одеялами с блестящими глазами и красной сеткой сосудов на них. Его тоже охватила болезнь, и я решил остаться, потому что ближе него у меня были только Варя, Вася и мама.
— Это ничего, дух у тебя сильный, выкарабкаешься скоро, — говорил я ему. Сабир смотрел на меня своими безумными глазами, а потом вдруг начинал говорить на непонятном мне языке. Голос его звучал громко, он явно был чем-то раздражен, возможно, даже ругался на меня.
— Я тебя совсем не понимаю, друг, — жалостливо говорил я.
Он продолжал говорить непонятно, быстро, а я мог только угадывать, что ему нужно. В итоге я решил дать ему воды, и Сабир ее с жадностью выпил. Поставив кружку, он вдруг приподнялся на кровати, схватил меня за ворот, и сказал так отчетливо, будто бы я и на русском языке его мог не понять:
— Теперь тебе некуда идти, останешься здесь.
Его сухожилия на руке натянулись, так много сил он вкладывал, чтобы меня схватить. Я осторожно погладил его по руке, надеясь расслабить мышцы.
— Так я никуда и не собираюсь, я здесь буду утирать твой пот со лба, меня простыни и носить воду.
Сабир посмотрел на меня осмысленно, кивнул, будто уловил смысл моих слов, хотя скорее это было не так, и снова откинулся на подушку и стал бормотать на своем языке.
Несколько дней я боролся с его болезнью вместе с ним, пока Евгений Платонович выхаживал остальных. Я мало спал, и от этого у меня разболелась голова, я стал вялым, мне хотелось прилечь рядом с Сабиром и поспать. В очередной раз, когда я должен был сменить Евгения Платоновича и делать обход остальных больных во время его сна, он остановил меня за руку. Он покачал головой, и я прочитал в его глазах страх.
— Ванька, ложись в кровать.
— Чего это?
— Ты болен.
И очень скоро я это прочувствовал. Голова стала болеть невыносимо, меня охватил озноб, заныла спина. Я лег в той же комнате, что и Сабир, и первое время думал, что еще смогу встать присмотреть за ним. Но постепенно меня стала охватывать такая слабость, и мысли мои стали обращены только к желанию попить воды, поэтому я продолжал лежать.
В какой-то момент жажда стала настолько невыносимой, что даже протрезвила мою голову на какое-то время. Я встал с кровати, налил воды себе, а потом даже попоил Сабира, сменил ему мокрую тряпку на голове, затем приготовил такую же для себя и лег в постель. Мне стало страшно, что я все-таки умру, поэтому я стал молиться всем святым, которых только припоминал, чтобы они сохранили мою жизнь. В уголке висела деревянная иконка Божьей матери, и я смотрел на ее золотые очертания.
Постепенно они стали двоиться и разъезжаться, и я вдруг увидел себя в богато убранном Успенском соборе в Омске с белющими стенами и золотыми иконами у алтаря. Воздух был наполнен дымом свечей, и от того так сильно болела голова. Я чувствовал себя жутко виноватым, но только не мог припомнить в чем, но знал, что за это я должен каяться. Я стоял на коленях и припадал лицом к полу, и он будто бы в ответ давил на мой больной лоб.
Потом иконы замироточили, крупные кровавые слезы лились по золотым лицам святых, и я не сразу понял, плачут ли они по моей больной душе, или им страшно, оттого что черта в Божий дом впустили. Но потом я быстро разобрался: это был их дар предвидения. Сзади меня появились солдаты в красноармейской форме, они подняли меня с полу и, не ставя на ноги, потащили на выход из церкви. Как только мы оказались снаружи, они расселись вокруг меня и закурили, а я был так слаб, что не мог встать, чтобы вернуться и продолжить молитву. Я видел, как вдруг загорелся собор, да с такой силой, что огонь сразу охватил и купол, а красноармейцы все курили и совсем не обращали на это внимания. Рыжие языки пламени трепыхались вокруг белокаменных стен, купол вот-вот должен был обрушиться. Мне все-таки удалось подняться, я побежал вперед и оказался в огне. Передо мной обрушилась горящая балка, я вскарабкался на другую под куполом и понял, что это уже не Собор, это горит целый город.