— Ты, наверное, растешь у меня художником.
— Мама, мне нравится, как ножик по дереву ходит, — говорил он, — И я хочу, чтобы оно получалось, каким мне надо.
Однажды, когда Толик уже закончил школу, он вырезал из дерева такую красивую голубку, что у меня ненароком вырвались слова, что он — гений. Этого Ванюша стерпеть не смог.
В этот же период он нашел подполом под сундуком золотую лапку, оставленную Гришей. На цепочку я давно навесила нательный крест и носила под сарафаном, никто и не знал о ней, а вот кулон я запрятала. Мне все еще не хотелось рассказывать Ване про Гришу, но на его вопрос мне пришлось все-таки ответить, и я призналась ему, что эту вещь оставил его отец. Потом, как бы он не уговаривал он меня, я ничего ему про Гришу не поведала.
Ваня насупился и, в конце концов, спросил:
— Тогда хоть скажи, мое ль это или твое?
Я долго не думала, и решила, что отцовское наследие все-таки должно достаться ему.
— Твое, Ванюша, это он тебе, может, и передал.
Он заулыбался во весь рот и поднес кулон поближе к глазам.
— Вилы из настоящего золота, ну ничего себе!
Я подумала, а я ведь называла эту вещь в своей голове птичьей лапкой, а для Вани это оказалось вилами. Я рассказала ему, что тут есть еще и рубины, драгоценные камни, и он пришел в полнейший восторг.
— Это мое сокровище, мое!
Я попросила Ваню только не потерять эту вещь и никому не рассказывать о ней.
Смотря на Толю, Ваня тоже вырезал птицу из дерева: это была сорока, которую он сделал в честь нашей фамилии. Она вышла у него ладнее всех других поделок и в чем-то даже превзошла Толиковы. Я застала Ванюшу, когда он приделывал выковырянные кончиком ножа рубины из кулона и прилаживал их в пустые глазницы своей деревянной сороки.
— Дурачок, дурачок, Ваня! — вырвалось у меня, хотя я старалась не называть Ванюшу дурными словами. Он обернулся ко мне с удовлетворенной улыбкой, и в этот момент я вдруг осознала, что она кажется злой. Мне показалось, будто бы ему нравилось разрушать нечто ценное и прилаживать к своему замыслу.
— Это же очень дорогая вещь, Вань. Вдруг дела худо пойдут у нас? Или, может быть, на это коня можно было купить? Что ж ты не подумал?
— Мама, это же мое. Смотри теперь красивая какая сорока!
Рядом лежала золотая лапка с двумя выемками, где были рубины. Кулон выглядел не такими красивым, однако не окончательно испорченным, можно было представить, что эти две дырочки были задуманы.
— И так была красивая птичка, а теперь вид у нее недобрый стал.
Ваня заулыбался сильнее, и я вдруг подумала, что в этом и был его замысел.
— Так если мой папа — черт, то и сорока моя будет с красными глазами.
— Ваня, он не был чертом!
— А кем был? — спросил он резко, в его голосе почувствовались металлические нотки.
— Он… мостостроителем. Он рисовал мосты, а потом их строили. Его звали Григорием.
Глаза Вани округлились от удивления, а потом он резко припал головой к моему животу, обнимая, снова стал ласковым мальчиком.
— Мамочка, я тебя люблю! Эта сорока для тебя, она очень красивая и совсем не злая. Она будет тебя защищать, наоборот, я попросил, чтобы она тебя защищала. Пусть смотрит на тебя красными глазами, и все злое в них копится, а от тебя уходит. А если худо будет и нужно будет продавать, то их выковырять обратно можно. Раз их, рубины то есть, как-то приделали в золото, значит и обратно можно. Да только худо не будет, я потом буду так работать много, что тебе подарю жемчужные бусы, а бабке новые иглы, и дома у нас всего всегда будет хватать.
Делать уже было нечего, рубины, наверное, действительно можно было приладить на место, или же продать их по отдельности. Пришлось смириться и принять Ванин подарок. Золотую лапку Ваня сначала хотел вложить сороке в когти, но он все-таки не был настолько искусным, поэтому та идея быстро надоела ему и он повесил кулон сороке на шею. Прятать в сундук птичку я не стала, поставила ее над кроватью на полку среди кувшинов, чтобы не бросалась в глаза. Может быть, раз любимый сын заговорил ее защищать меня, это могло, в самом деле, что-то означать.