— А Васенька? И его не увижу? Сколько? Ой, Ваня, дай мне уйти с тобой.
— Ой, милая моя мама, об этом и речи быть не может.
— Возьми меня с собой, буду тише воды, ниже травы, буду готовить твоим друзьям, стирать вещи, выхаживать больных. А надо будет — научусь и на коне скакать да стрелять из ружья!
— Ну что ты, что ты…
Так мы и прогоревали с ней все то время, что Варя складывала вещи, а я ей все отказывал. Когда со сборами было покончено, мама опомнилась и побежала собирать нам еду в дорогу. Она, видно, все-таки смирилась и верила в нашу встречу, я сам уже только о ней и думал. В конце я ее крепко обнял и поцеловал в щеку, а потом она пошла обнимать Варю и Васеньку.
Если бы я знал, чем все кончится, то взял бы больше денег с собой, но кое-что у меня было. Никита никогда не брал то, что я приносил, но сейчас он обошелся без формальных отказов. Я высыпал на стол перед ним монеты.
— Это на подарок ко дню рождения Шурочки. Можешь не говорить ей, от кого, коль и имя хочешь мое забыть.
Я не удержался и еще раз обнял маму, а потом вышел под ее слезы, Надины причитания и под надзором хмурого взгляда Никиты. Руки с ним мы друг другу не пожали, а на Людку с Шурочкой мне даже не удалось поглядеть напоследок. Я усадил Варю на коня, подал ей Васеньку и привязал вещи, и мы отправились в лес. Для начала я планировал все-таки переночевать у Евгения Платоновича, а потом отправиться в деревню своих соколиков. Во время пути я поглядывал на Васеньку, беспокоился, как он выдержит такой холодный путь. Его щеки покраснели, но в целом он казался довольным поездкой на лошади.
— Зря ты так с мамой, я бы научила ее стрелять, — задумчиво сказал Варя, а меня ее слова разозлили.
— Упаси Господь! Такие вещи совершенно не для нее.
Варя лишь пожала плечами.
Идти пешком выходило медленно, ребенку приходилось несладко, поэтому, отойдя от людных мест, я пустил Варю скакать на коне, и вскоре за мной приехал Сабир, чтобы довести до Евгения Платоновича. Там мне взгрустнулось, не только из-за мамы, но и потому, что я действительно, видимо, навсегда оставил свой родной дом, где родился и вырос. Я знал, что все в этом доме меня боятся, не любят, а я все-таки питал некоторое тепло и к ним, которое только яснее ощущалось теперь, когда я знал, что им придется спать с убиенными мною покойниками. Не от злости они меня прогнали, а от страха, что я на них нагнал. По крайней мере, это была первоочередная причина.
Светлые стороны в этой истории тоже были: теперь Варя и Васенька будут со мной больше, мне часто не хватало тепла моей жены, да и развитие своего сына я видел урывками. Весною должна была появиться еще малютка, ее буду знать только лучше. Кроме того, кумачи все равно бы узнали, где я живу, и, попадись мне другие солдаты, более умные иль злые, могло бы случиться все по-другому. Нужно было продумать варианты, куда уходить дальше, здраво порассуждать о том, знает ли Гладышев о нашей ставке в доме отшельника и заброшенной деревне. Кое-какие мысли я высказал Сабиру, а потом принялся наливаться самогоном с Евгением Платоновичем от глухой тоски, попросив моего непьющего друга тоже об этом подумать и рассказать мне о своих мыслях к утру.
Мы решили перебираться временно жить в нашу разбойничью деревеньку. Нужно было понять обстановку как следует, поэтому на дороги мы выходили лишь с целью разведки.
Через пару недель, когда я стоял на крыльце и кормил собак костями, со стороны дороги показалась повозка Макара, увидав мой силуэт на улице, он замахал мне рукой, чтобы я выходил. Мои собаки видели, что у меня с собой еще кости, не выданные мною, и терлись о мои ноги спинами, не давали пройти. Это были местные псы, каждый раз приходя в деревню, я их прикармливал. Снега намело по колено, только вчера расчистил дорожку, так опять он был по край сапог. Его лошадь вымоталась, шла усталая с несчастными глазами. В повозке Макар сидел не один, очень скоро я различил мамин пуховой платок.
Макар резво выпрыгнул из повозки и стал поднимать оттуда мою маму.
— Давай ее в дом, отогревай. Нашел ее на дороге далеко от твоей Птицевки. Пошла до отшельника, искать тебя. Не встреться она мне, так замерзла б наверняка.
Мамино личико едва проглядывалось из-под платка, она смотрела на меня усталыми слезящимися глазами и едва держалась на ногах. Я подхватил ее на руки и понес в дом. Там посадил ее на печь и поставил греть воду.
— Что же ты творишь? — спросил я, когда она перестала дрожать.
— Коль прогонишь, Ваня, все равно пойду за тобой! А если не найду в следующий раз — так помру!