Мама говорила решительно, я услышал в ее голосе твердость, не ставшую открытием для меня, но все-таки мелькавшую в нем не часто.
— Смотри, Вася, в кого у папы такой упертый характер. И у тебя такой будет, — сказала Варя, как всегда, тихо.
— Я тебя жалел, почти ничего о своей жизни не рассказывал! Сердце у тебя не выдержит жить со мной!
— Сердце без тебя не выдержит!
— Отправляйся обратно к Никите!
— Ни за что!
Так мы спорили долго, мало кому удавалось победить в словесных перепалках со мной, но у мамы вышло. Было решено оставить ее с нами. Когда я об этом объявил, кое-кто надо мной посмеялся, мол привел брюхатую жену с дитем, потом мать. С особым шутником пришлось сцепиться, я накинулся на него вихрем и стал бить, но красивой драки не вышло. Оба мы повалились на снег в толстых тулупах и нелепо катались по земле, пока оба не отступили. Драка была несерьезная, нож я не выхватывал.
Мама рассказала, что вскоре после моего ухода за солдатами приходили, сам Гладышев тоже был. Долго разговаривал не только с Никитой, но и со всей деревней, выпрашивал, где я. Никто меня не выдал, хотя некоторые могли знать о моих местах. Казалось мне, что это не сколько из-за страха, а потому что, несмотря на симпатию к большевикам, своего чужим все равно не выдавали, может быть, это было в крови у жителей моей местности, несколько поколений назад пригнанных сюда из других земель. Все сошлись на том, что я покинул деревню, а куда — один черт знает. Гладышев пригрозил, что, если узнает о помощи мне, каждый будет отвечать теперь по советскому закону. Теперь-то точно мне нельзя было там появляться, потому что до этого я разбойником был лишь на словах, но когда в дело вмешался закон, то теперь даже свои односельчане вряд ли бы меня снова уберегли. Потом Гладышев согнал снова всех здоровых людей на кладбище и велел рыть пять могил для погибших солдат. Иной раз и у нас покойника, отдавшего Богу душу, оставляли до весны, потому что сложно бороться с промерзлой землей, а тут еще чужих пять штук заставили хоронить. Народ погневался, поругался, Гладышев выслушал всех, но рыть все равно заставил. Делать было нечего, счищали снежный покров, разжигали костры греть землю, а потом долго стучали по ней ломами и лопатами, но все-таки вырыли пять могил. Положили солдат в землю, закидали сверху и по новым советским обычаям не поставили крестов, только таблички с именами. Я представлял, как это многим не понравилось, особенно старикам, и подумал, что это место отныне будет считаться в Птицевке дурным.
В итоге я смирился, маму, правда, отселил в другой дом, чтоб меньше тревожащих разговоров видела. Однажды поймал я на дороге одного кумача, в имени которого узнал надзирателя в лагере военнопленных, о котором рассказывал мне один из моих новеньких соколиков, так я его к нам в поселение и приволок для расправы. Хоть и учинили мы ее не в наших дворах, а с краешка в лесу, но все равно тогда Варя заперла мамин дом изнутри, чтоб она ничего лишнего не видала.
К концу зимних месяцев я все-таки прокатился до города, смог остаться не пойманным и не узнанным. Новая власть переименовала многие улицы и предприятия и везде понатыкала свои некрасивые грубые названия, состоящие из множества сокращений. Висели плакаты, говорящие о свободе и равенстве, а мне от этого всего тошно становилось, и думалось, что эти красные ленты, растянутые по городу, только связывали его узлом. Я говорил с людьми о новом губисполкоме, горисполкоме и прочих, рассказывали, что некоторые из народа, других же прислали сверху. Мне не нравились ни их слова в газетах, ни их рожи, я им не верил, и думал, что нужно гнать их взашей. Защитники идеи твердили мне о рабочих местах, новых предприятиях и даже детских домах, а меня все это не разубеждало. Из-за таких заседателей у власти и держателей оружия столько сирот и бродило по улицам, оставлять их без дома и дальше было бы окончательно бесчеловечно.
Моя идея была такова — я хотел уничтожить эту власть и всю иную другую, пришедшую сюда с армией. Своего ставить я никого не хотел и лишь желал бы уберегать город от новых солдат. И тогда люди смогут действовать совершенно свободно, выбрать такое устройство, которое угодно большинству, вовсе не из страха военной силы.
Весной в тепле мы стали наносить более резкие массовые атаки и в то же время уходить дальше в леса осваивать новые земли, потому что и мы проскакать теперь могли дальше, и те, кто за нами гнались. Нас остерегались, и все же армии отправили воевать дальше, а для охоты за нами все не могли найти нужный ресурс. Про нас даже писали в новых газетах, и в основном нас там величали Сорокинскими разбойниками, но в одной я прочитал о себе как об атамане анархической группы, что мне было безмерно лестно.