Я жутко рисковал, но коль игра началась, мне захотелось повести ее еще.
— Кобуру отстегивай и клади ее на землю рядом с собой, потом заберу.
Гладышев послушался, он отстегнул ее и положил под своими ногами. Я ожидал, что он безуспешно попытается выстрелить или попробует пнуть меня, пока я забирал его оружие у ног, но этого не произошло.
Я поглядывал на соседний переулок, солдат там больше не было.
— Иван, я делаю то, что ты говоришь. Ты можешь уйти, — его голос звучал спокойно, такой интонацией обычно говорят со злой собакой, которая может на тебя напасть.
— Сам знаю, что могу, без пояснений. Возьми девочку на руки.
Женщина заплакала, Гладышев помедлил минуту, а потом все-таки взял ребенка на руки. Он-то не думал, что я буду мучиться совестью, если убью отца на глазах у жены и ребенка, поэтому он не хотел ничем меня провоцировать. И все-таки он раздражал меня больше других.
Вдруг из-за дома выглянул Васька и махнул мне направление. Мое спасение было в этом ребенке сейчас. Я медленно стал пятиться назад, все еще не снимая с прицела Гладышева, и лишь когда мы с ним остались на достаточном расстоянии друг от друга, я смог опустить оружие и кинуться наутек. Гнался ль он за мной или нет, я не знал, но в одном я мог быть уверен, что он меня не нашел.
Потом я рассказывал своим мужичкам потешно, как я посреди белого дня убил своего врага, и так у меня хорошо текла речь, что самому было слушать приятно. Я тогда подумал, а не стать ли мне после гражданской войны писателем?
Но пока было не до этого, я продолжал угрызать военного человека на своей земле, теперь большевика вместо колчаковца. Лето было разгульным и удачливым, когда мы теряли кого-то из наших, то грустили недолго, скорбь по товарищам приходила осенью и зимой. Дома было мирно, мама привыкла к моей жизни, Вася рос тихим и нелюдимым, видно, потому что других детей рядом почти не было, а Вика — крикуньей. Когда ее темные волосики отросли, то закудрявились, как у меня. Пару раз Варя выезжала со мной на обход дорог, но надолго от дома не отлучалась, но больше об этом вроде бы не тужила.
Нашу зиму нельзя было назвать голодной, но точно не сытой. Некоторые же деревни так обобрали, что посадить было нечего на следующий год, народ голодал. Моя широкая душа тянулась накормить людей из награбленного нами, но своих соколиков обирать было нельзя, тогда бы они обозлились на всех вокруг и пошли бы отбирать у нуждающихся. Но я старался всех научить, что не богоугодно не делиться награбленным и хотя бы часть наживы надо отдавать в деревни, особенно если это большевиками из них и было взято.
Двадцать первый год прошел голодным, двадцать второй еще более. Оказалось, у нас еще было не так гибло, как в центральной России. Я знал, что некоторые люди не пережили это время, видал и костлявых детей с распухшими животами, но как-то ко мне присоединился человек с жалким лицом и сумасшедшими глазами, который поведал мне, как он вернулся из армии в свою родную деревню, а там половина не погибших от войн перемерли от голода, другие тоже были готовы испустить дух, да не сделали этого, потому что занимались такими жуткими вещами, чтобы насытиться, что о них и говорить не стоило. Человек рассказывал, что от этого зрелища и сошел с ума, хотя начиная с семнадцатого года пробегал с берданкой в руке по всей России. У меня он недолго пробыл, прихлопнули в первый же месяц, когда он в перестрелке начал по-дикому смеяться, и вражки наши стали от страха палить в него. Присылали иностранцы гуманитарную помощь, я сам видал консервы, где написано все иностранными буквами да нарисован американский флаг. Одну такую банку приносил Евгению Платоновичу, и он мне переводил. Я хотел, чтобы он научил меня писать английскими буквами, чтоб, когда бы я отправился за моря в Лондон, я мог вести там переписку, но так и не дошло дело.
Бригады продразверстки все еще были моими главными врагами, и мне хотелось верить, что некоторых от голода спас и я лично, по крайней мере, кое-какие деревенские почитали нас скорее героями, чем разбойниками.
Вторым знаменем времени было то, что большевики окончательно победили и раскрасили страну по контуру в кумачовый цвет. На Востоке продолжались некоторые бои, но все уже знали, какая власть победит. Все стали друг другу товарищами, а кто им не был, того добивали. Я иногда слушал, идея-то была хорошая, но слишком много силы пришлось применять, чтобы поддерживать ее. Нам приходилось уходить все глубже в леса, но никто другой так хорошо не ладил с природой, как я, поэтому мы всегда замечательно приживались там в отличие от наших погонщиков.