Журавлев продолжил показывать свое благородство, он налил мне суп так же, как и другим. Позже, когда мы остались с ним наедине, он достал из-за пазухи маленький мешок, из него вытащил записную книжку, а раскрыв обложку, изъял оттуда фотокарточки.
— Чтобы вы не утруждались в вашем представлении и перестали играть другую личность, я предъявлю вам решающий аргумент.
Он повернул ко мне фотокарточки, и у меня внутри все похолодело. Их было три, на первой мы сидели с Варей в поле, рядом со мной стоял полуторогодовалый Васенька. Когда приехал фотограф, я привел его на поле с самыми красивыми цветами, но на фотографии они не отразились. Варя вплела ленты в волосы, так наряжалась она только в особых случаях, она казалась прекрасной русалкой на этом снимке. Вспышка высветлила ее волосы и глаза еще больше, оттого в ней было нечто волшебное. Для Васеньки мама сшила новую рубашку, он казался маленьким ангелом, но вышел не так, как нам хотелось, потому что в этот момент отвернулся от фотографа и рассматривал что-то на своем рукаве. Мое лицо вышло ярче других, только волосы светлее, но на это было бы глупо давить, ведь теперь я был точно в той же рубашке, что на фотографии. Теперь у меня была еще одна фотография, где кроме нас троих была еще и Вика, с Артуром же карточки не было.
На второй фотографии я сидел с мамой, она была сделана до знакомства с Варей, но после того, как Толик ушел в армию. Несмотря на то, что прошло не так много лет, мама выглядела тут гораздо моложе, но в глазах уже тогда чувствовалась горечь. Эта фотография была темнее, я тут был черноволосый, это было видно хорошо.
На третьей фотографии я держал Шурочку на шее и показывал ей своего коня Мерлина. Эта случайная карточка, фотограф, что приезжал к нам в деревню, увидев нас, попросил замереть, ему очень мы понравились. Он сделал два снимка, и один потом прислал нам. Там меня видно в профиль, я, наверное, улыбался в тот момент, когда меня попросили не шевелиться, и от этого мой рот казался зубастым оскалом. Здесь мое лицо было видно ярче всего.
— Это несомненно вы, у вас запоминающиеся лицо, увидев его однажды на фотографии, вас уже не спутаешь. Я взял эти карточки из вашего родного дома. Из тех, где были засняты вы, имелась еще пара, где вы ребенок, и та, где вы уже почти выросли и стоите вместе со своими братьями, Матвеем и Анатолием Сорокиными. Там ваше лицо тоже хорошо видно, но это последняя фотография старшего сына вашего дяди, ее умолили оставить.
Он замолчал будто бы на полуслове, очевидно собираясь добавить что-то еще. Собираясь в спешке и уходя из родного дома, я забыл забрать фотографии, это не вспомнила и мама, когда убегала вслед за мной.
— В деревнях не у каждого есть такое чудо, как фотографии, а вы взяли их и забрали.
— В этом есть некоторая печаль, но работа по укреплению нашего общества, ведущая нас к светлому будущему, требует жертв. Уходя, я посоветовал Анатолию Никитичу, герою гражданской войны, избавиться от фотографии, где он стоит с безусловным преступником, Ванькой Сорокой.
Эти слова пронзили меня новой волной холода. Я больше не общался со старой семьей, но совет окончательно вычеркнуть меня из истории моего дома меня задел.
— Как вы получили эти фотокарточки? С Сорокиными все в порядке?
— Конечно. Вы же не думаете, что я забрал эти снимки силой, вашим родным было понятно, для какой цели я их прошу. Нет, я вижу ваш взгляд, простите, я вовсе не это имел в виду. Они понимали, что цели у меня благие.
Журавлев сам смутился своих слов, казалось, он действительно не хотел сказать о том, что мои родные понимали, отдавая эти снимки, что упрощают мою поимку и казнь.
— Так вот, сходство, так сказать, налицо. Вы же не будете опровергать теперь, что вы и есть, Иван Емельянович Сорокин?
Я проигнорировал его вопрос, однако же признал его правду.
— Мои родные здоровы?
— Не хотел бы быть тем, кто сообщит вам дурную весть, я не самый подходящий человек для нее, впрочем, может быть, вы ее уже знаете.
— Говоришь много лишних слов, что там?
— Ваши родные были в трауре по Надежде, простите, не знаю по отчеству. Никита Емельянович вполне здоров для своих годов и потерь, а о Анатолии Никитиче и Людмиле Тимофеевне и говорить нечего, с ними все замечательно. Их дочь в этом году пошла в школу.
Жизнь шла своим чередом. Мне стало грустно за Надю, я перекрестился, и отчего-то стало печально слышать о Толике, Люде и Шурочке, хоть все у них было хорошо и зла я им не желал.
Я еще раз взглянул на фотографию Вари и Васи и откинулся назад и посмотрел на Журавлева. Взгляд у него был непроницательным, но на садиста он не был похож. Верно, бить меня не стал бы и свое благородство и справедливость хотел сделать не только видимостью.