Тогда я снова решил пройтись по деревне в поисках того, кого удалось бы разговорить без лишних конфликтов. Мне повезло повстречать пожилую женщину в состоянии алкогольного опьянения. Она стояла, держась за свой забор, и пыталась справиться с икотой, и, когда я проходил мимо, сказала громче, чем, видимо, предполагала, слова с пожеланием мне Божьего наказания.
Я резко развернулся к ней и строго спросил:
— В чем причина вашего недовольства, гражданка?
Она задрала голову, и ее шерстяной платок съехал, прикрывая водянистые глаза, теперь со мной разговаривали только крючковатый нос и губы с двумя глубокими морщинами, идущими вниз к подбородку. Мой строгий тон и ее затуманенная алкоголем голова сыграли верно, она тут же перешла в агрессивную оборону, неразумно решив, что выхода у нее нет.
— А потому что вы хорошего человека решили погубить!
— Хорошего человека? И кого вы тут считаете хорошим человеком? — я сделал шаг в ее сторону.
— Ванька нас защищал! А то, что делов натворил — так это он из-за своей горячей крови по молодости.
Видно, кто-то все-таки узнал Ивана, и теперь вся деревня была в курсе, о том, что это именно Ванька Сорока, переспрашивать не было необходимости.
— И как же этот гад вас защищал?
— Защищал! — она громко икнула и после этого она больше не смогла сдерживать нервное напряжение и зашлась в рыдание. Я некоторое время стоял и ждал, когда она успокоится, но в конце концов понял, что в моем присутствии это невозможно.
— Идите домой, товарищ, — сказал я ей примирительно и отправился вновь переговорить с хозяином дома. Дела были плохи, после трудной дороги я думал дать своей команде отдохнуть день в теплом доме, но раз в деревне узнали Ивана, было не исключено, что его жуткая банда уже на полном ходу мчалась в нашу сторону, а мы втроем могли с ними не справиться и упустить нашего важного преступника.
Изначально я договорился о том, чтобы нас довезли до станции через день, теперь же я сообщил, что мы отправимся на рассвете. Хозяин дома сказал, что если на дороге не будет препятствий и поезда будут идти по расписанию, то к двум часам мы должны будем уже мчаться в сторону Омска и быть там до темноты.
Это было к лучшему, чем быстрее мы доставим Ивана, тем меньше вероятность перехвата и тем быстрее я смогу подключиться к выполнению и другой работы. И все-таки это навело на меня некую тоску, ведь это означало, что в самом скором случае Иван завтрашним вечером будет вздернут на столбе. Конечно, такие мысли мне не стоило говорить вслух, но я себя не винил, мне жаль было не контрреволюционный элемент в его лице, а той уверенного жизнелюбия в нем, его любви и даже отчасти его звериной ненависти.
Вечером я пришел спать в ту же комнату, что и он. О том, что наши планы ускорились, я рассказал Федору и Дмитрию, от Ивана же утаил, чтобы не провоцировать его на более импульсивные поступки. Когда я вошел, он глядел в окно, видимо, еще надеясь застать соседскую девицу, или наблюдал за тем, как разыгравшийся ветер сносит снежную пыльцу с крыш.
— Надеюсь, в этот раз вы не сумели найти то, чем бы вы могли развязать веревки и заколоть меня ночью.
Он неохотно обернулся ко мне, в его глазах читалась тоска. Может быть, он все-таки сумел прознать, что мы отправляемся на рассвете, и что именно завтра будет нужный нам поезд? Отчего-то мне показалось, что нет, но он это интуитивно ощущал. Конечно, такое предположение было иррациональным. Мне вспомнился случай из моего детства, когда мы с мамой подобрали молодую болонку, сбежавшую с поводка. Мы искали ее хозяев, но никто не отзывался. Тогда мы решили взять ее себе на время, мама не хотела держать собаку дома и собиралась подыскать ей других хозяев. Она пробыла у нас около месяца, я тогда почти поверил, что собака останется с нами, но мама все-таки нашла семью для нее. Когда я вез собаку в чужой дом, она положила голову мне на ноги и смотрела грустными-грустными глазами, будто бы все заранее понимала.
Иван горько усмехнулся и лицо его приняло привычное злое выражение.
— Коль пожелаю, чтоб ты не дожил до утра, так тебе никуда не деться.
Я присел рядом с ним на скамью.
— Иван, за что вас знают в этой деревне?
Он хмыкнул, будто бы я задавал очевиднейшие вопросы.
— Еще в начале войны я как-то загонял тут одного господина, навел шума, ненароком напугал своей расправой жителей, а они меня не сдали, но не из страха, а по доброте душевной. В следующий раз, когда я здесь приезжал, уже при вашей власти, я увидел, что людям тут худо живется под конец зимы, и я привез им несколько мешков сухого гороха. Они стали мне благодарны и перестали бояться, в общем, сдружился с ними. Потом, когда я на станции стал подрывать поезда и рельсы, я часто с добычей мимо них проезжал и всегда гостинцы завозил.