Пока же продолжалась безумная по своей бесстрастной жестокости месса, и Катрин в мыслях своих крыла себя руганью последними словами, ненавидя себя за бессилие придумать выход из положения. Одного только сейчас хотела Катрин — пресечь это сумасшествие, когда живого человека отпевают, будто усопшего, обрекают его на существование в забвении и общественном страхе перед ним, в презрении, вырвать любимого человека из рук — обрекающих его на смерть, что Катрин в своё время пыталась сделать для Мишеля.
Для того самого Мишеля, брата Арно, кого так хотела отбить от озверевшей и беснующейся толпы. Смутная, злая мысль поразила сознание и душу Катрин, что вновь повторяется давняя тяжёлая история. С одной лишь разницей, что в ту пору Катрин была незнатная девочка тринадцати лет, которая ничего не смогла бы противопоставить остервенелой толпе, растерзавшей Мишеля.
Но ведь она более не та незнатная и слабая девочка, рождённая на свет в лавке ювелира Гоше Легуа на мосту Менял — отныне она графиня де Монсальви, одна из первых дам Оверни, больше не беспомощный ребёнок. Пусть теперь рядом с Катрин нет рассудительного, хитроумного и отважного Барнабе-ракушечника, и нет рядом с ней весёлого и безрассудно смеющегося в лицо опасностям друга детства Ландри — с его изобретательностью и лукавством…
Очень хорошо в этот момент её бы понял ставший близким другом нормандец Готье, прекрасно понимавший и поддерживающий молодую женщину, преданно о ней заботившийся, случись Катрин поведать ему всё то, что её терзает.
Молодая женщина решила всё сделать самой, не перекладывая эту ответственность на других. Катрин всё равно не собиралась отступать от задуманного — любыми способами, доступными ей и не вредящими другим, отнять Арно у отпевающего его священника, схватить за руку, увлечь за собой, что угодно, но только не обречённое смирение перед вершащимся злом!
«Я не сумела спасти Мишеля, так не дам погубить его брата и моего мужа!» — порождённая отчаянием, эта дерзкая мысль крепко угнездилась в сознании Катрин, старательно делающей вид, что ей очень плохо.
Молодая женщина раскачивалась из стороны в сторону, позволяя громким всхлипываниям и вскрикам срываться с её губ, кусала пальцы рук — чтобы все думали, будто она старается удержаться от истерики и слёз, тогда как сама Катрин не собиралась покорно плакать, забившись в угол, как убитая горем вдова. Она вообще не намеревалась становиться вдовой.
— Нет, нет, нет, нет! Вы не сможете, вы не посмеете! Он ведь ещё жив, его можно спасти! — взвыла Катрин, как волчица, попавшая в капкан, и загнанная злыми псами, чем вызвала к себе всеобщее внимание, сочувствующие перешёптывания, обращённые на неё полные тревоги взгляды, даже возмущённый таким поведением Катрин в церкви священник прервал заупокойные песнопения по Арно де Монсальви.
Больше всего на свете сам молодой человек хотел бы броситься к жене, которая обессиленно сползла со скамьи на каменные плиты церкви и закрывала ладонями лицо, плечи и всё тело Катрин дрожали от рыданий.
Он хотел поднять её на ноги с холодных плит, сказать нечто утешающее и вселить бодрость, обнять. Но несчастному, обречённому на смерть при жизни, было отказано даже в этой единственной крупинке радости.
То, что так хотел сделать для своей жены сам Арно, если бы не страх передать Катрин свою фатальную болезнь, сделал для неё капитан Кеннеди. Хью поднял за плечи Катрин, прячущую лицо в ладонях, родственным жестом привлёк её к себе, утешающе гладил её спину и плечи, уговаривал Катрин держаться храбро и быть сильной вопреки всему, обещал оказывать поддержку и просил прекратить плакать.
Шотландец чувствовал себя неловко в ситуации, когда надо утешать женщину в состоянии тяжелейшего душевного потрясения. Изабель де Монсальви ласково, со скорбной нежностью увещевала Катрин вспомнить о том, что она дворянка, что она пример для своих подданных, должна быть сильной и стойкой хотя бы ради себя и маленького Мишеля, который сейчас недовольно кряхтел на руках у Сары.
Но уговоры на Катрин никак не действовали. Сама же виновница сорванной мессы спрятала лицо на груди у Хью Кеннеди и позволяла себе то, что ей так хотелось сделать — без всякого стеснения и без оглядки на чужое мнение о ней, рыдала на всю церковь.