Яков встал на завалинку, протянул руку вправо, влево, еще левее — везде черемуха!
Он заглянул в сад, — может, кто-то стоит под окнами! — но, кроме черных стволов и теней, ничего не увидел. В саду шуршало, вздрагивало, и как будто шептались несколько человек, поджидая, когда Яков перелезет через забор… Он смотрел в сад, пока не привык к шорохам, вздрагиваниям, и пока не отделался от ощущения, что в саду шепчутся какие-то люди.
Вернулся к крыльцу. Света на террасе уже не было.
Ограда у Мезенцевых чуть-чуть поменьше школьной, и так же, как в школе, заросла травой… Яков остановился, слушал, — ему казалось: именно в такую ночь, как сегодня, кто-то должен появиться около дома учителя.
Выйдя на улицу, он почувствовал себя свободнее и спокойнее. Нигде ни в одном доме не было света, только около магазина и еще на одном столбе горели две маленькие лампочки. В темноте дом Мезенцевых казался настолько огромным, что Якову было непонятно, как в нем живут всего три человека.
Послушав, как зашумел от ветра учительский сад, как ожили и закачались деревья, он, о чем-то сожалея, медленно пошел по улице, держась левой стороны, на которой жил Петр Иванович. Неясное сожаление Якова оформилось в четкую мысль: почему он все-таки пошел домой по деревне? Ведь он, пока сидели у Петра Ивановича, несколько раз думал, что пойдет по огороду Мезенцевых? Глядишь, встретился бы с ночным гостем… Может, он в эту минуту как раз на огороде! А если никого нет, спокойно бы пришел по задам домой.
Дорога от магазина свернула влево, к реке, и стало видно Боковскую улицу, на которой горел свет в одном-единственном доме — у Володи Петренко. «Скорее всего, кому-то мастерит новые оконные рамы к зиме», — подумал Яков. Есть еще один дом, в котором всегда поздно горит свет, — у Пашки Герасимовой. Сейчас ей за семьдесят, все давно разъехались, казалось бы, зачем ей сидеть допоздна?
Перед тем как спуститься в падинку и перейти проулок, ведущий к кузнице, Яков заподозрил что-то неладное: только что он слышал шаги в проулке, чей-то разговор, — и вдруг все смолкло! В кузнице в это время никто не работал; за кузницей — поскотина, болото… Человеку здесь ночью делать нечего… Снова послышались шаги в проулке, и Яков на слух определил — около его прясла! Кто-то засек, что Яков пошел к учителю, передал тому, кто ходит, и тот решил проучить Якова, чтобы не лез не в свое дело… А может, затеял похуже что-нибудь? Петра Ивановича боится тронуть, а Якова — можно… «Я покажу сейчас, кого можно трогать, а кого — нельзя! — обозлившись, едва не вслух сказал Яков. — Я не Петр Иванович, я сразу зашибу!» В ичигах Яков неслышно и быстро двигался вдоль своего прясла, чувствуя, как бешеной силой наливаются мускулы… С кем-то столкнулся…
— Ой, не надо, не надо, — пробормотал пьяный голос, и Яков узнал ветеринарного фельдшера.
— Что ты здесь делаешь? — спросил Яков, едва удерживаясь, чтобы не отколотить фельдшера.
— Домой иду, — совсем мирно ответил фельдшер, все еще не узнавая Якова. — Только навалился на прясло — хотел отдышаться, тут меня и схватил кто-то…
— Наваливайся на свое прясло и дыши сколько хочешь, — сказал Яков.
— До своего прясла надо дойти, — ответил фельдшер, — а я дорогу потерял… Это ты, Яков? Это же я в проулке около кузницы?! Ну, спасибо. А то я чуть в болото не зашел…
— Откуда идешь? — спросил Яков.
— С Ушканки.
— У Игната на жаренине гужевался?
— Было маленько, — ответил фельдшер, все еще побаиваясь, как бы Яков за что-нибудь не отколотил его.
Фельдшер и раньше с опаской проходил мимо Якова, а сейчас, когда стали поговаривать, что его скоро снимут с работы, он ожидал, что кто-нибудь из мужиков обязательно его отлупит, и, скорее всего, это сделает Яков.
Мужиков, в особенности Якова, фельдшер боялся больше, чем бригадира или председателя. Главного ветеринарного врача он совсем не боялся — тот со дня на день должен был уехать из колхоза. А пока что они пили и гуляли вместе, и фельдшер гордился этой дружбой больше всего на свете. Что будет потом, он не думал.
— Скоро тебе лафа отойдет, — говорил Яков, выводя фельдшера из проулка.
— Отойдет, — согласился фельдшер.
— Да ты вроде не пьяный, — сказал Яков фельдшеру. — Чего же ты шатаешься?
— Пьяный… Никак не могу выйти…
У Якова стало спокойнее на сердце, что это всего-навсего заблудившийся Петрачок. Он вывел его на дорогу, подтолкнул в спину, и Петрачок, пытаясь затянуть песню, пошатываясь, двинулся по улице. На его пьяный и хрипловатый голос изредка лениво взлаивали собаки.