Человек на берегу, когда его узнали, игриво отдал честь и двумя пальцами прижал козырек своей кепчонки, затем подбросил ее и поймал прямо на голову, после чего поклонился и шаркнул ногой. На верхней палубе раздался смех.
— Ой, не дай бог такой старости! — украдкой пожаловалась Наталья Сергеевна подполковнику.
Барашков услыхал ее слова.
— Да какой он, к черту, старый? Тоже, нашла старика! Лодырь он просто, вот и все. Ишь, артист!
— Василий Павлович, голубчик, — с укором произнесла Наталья Сергеевна, — ну что уж вы так на себя напускаете? Будто вам его совсем и не жалко!
От удивления Барашков захлопал глазами:
— Жалко? Его? Да за что его жалеть-то, черта драного? Или он руки-ноги потерял? Слепой? Немощный? Да ему об лоб хоть поросят бей!
— Ну уж… тоже, нашел богатыря! — счел нужным вступить Степан Ильич. На его взгляд, пропойца был жалок, изможден, ободрил его, видимо, стаканчик, выпитый на заработанную милостыню.
— А что ему сделается? Что? — напустился на приятеля Барашков. — Он еще нас с тобой переживет и похоронит!
— Начинается! — выразительно вздохнул профессор, предчувствуя очередной горячий спор. — Наталья Сергеевна, оставим их, пускай они тут дискутируют на здоровье. У меня есть один вопрос, и я хотел бы выяснить…
Бровь Степана Ильича приподнялась. Давешние подозрения ожили с новой силой. Он обратил взгляд на Барашкова, как бы спрашивая его, что он думает насчет постоянных домогательств профессора, — теперь-то уж в этом не было никаких сомнений! — но вспыльчивого подполковника успокоила сама Наталья Сергеевна. Будто не слыша предложения уйти, она повернулась к Барашкову и стала возражать ему, говоря, что люди пьющие, по сути дела, губят себя сами: ничто так не сокращает человеческую жизнь, как пьянство.
Барашков заспорил. Гуляющие перед ужином пассажиры с улыбкой оборачивались на его громкий голос. Этого лысого чудаковатого старика на теплоходе знали все. Василий Павлович со своим характером легко завел обширные знакомства среди пассажиров. Внимание посторонних подогревало красноречие Барашкова. Он сел на своего любимого конька: что было раньше и стало теперь. Раньше, уверял он, все было надежней — крепче, долговечней. Владислав Семенович, уязвленный тем, что его предложение уйти отсюда как бы повисло в воздухе, слушал сбоку и разочарованно почесывал нос: неплохой мужик этот Барашков, однако умом, увы, не блещет…
Запахло крепким табаком. Степан Ильич оглянулся и узнал «мадаму». Щурясь от дыма закушенной папиросы, она незаметно приблизилась и теперь не сводила с Барашкова глаз.
— Или долголетие это самое возьми! — все больше расходился Василий Павлович. — И чего уж люди этой старости боятся? Ума не приложу! Будто старик не человек вовсе.
— В этом я с вами согласен, — слегка оживился профессор. — Пора старости — прекрасная пора. Прекрасная! — повторил он, точно кому-то наперекор. — Есть тысячи примеров, когда люди именно к преклонным годам постигали весь, так сказать, смысл человеческого…
— Простите, — перебил его резкий голос, и «мадама», поперхнувшись дымом, трескуче закашлялась. — Простите, но вы городите чепуху!
У профессора полезли вверх брови, но, дожидаясь, пока она прокашляется, он вежливо молчал. Потирая горло, «мадама» сморщилась.
— Какая она, к чертовой матери, прекрасная? Это же старость… ста-рость! Вы посмотрите, что она делает с человеком! А вы… Извините, противно слушать! — оборвала она и, ломая спички, чтобы раскурить потухшую папиросу, сердито отошла прочь.
Вспышка этой странной женщины оставила у всех ощущение неловкости. Помолчали, переглянулись.
— Василий Павлович, — лукаво позвала Наталья Сергеевна, — а вот вы… боитесь смерти?
Вопрос удивил Барашкова.
— Еще чего! Или я нисколько не жил, ничего не видел? Да и похоронить меня, закрыть глаза, слава богу, есть кому. И похоронят, и помянут… Я, если уж по совести сказать, больше пожара боюсь, чем ее. Ну конечно, пожил бы еще, дело хорошее, но если уж… значит, пора. Время.
Наталья Сергеевна не поверила ему.
— И семьи нисколько вам не жалко? Жены, детей…
— А что жена? Если что… не одна останется. Дети? Уже большие, при деле. Вот Игорек разве… Сынишка у меня в армии, скоро прийти должен. А может, уже и пришел, пока мы тут с вами ездим.
— Сын? — переспросил профессор, будто ослышался. — Может, внук?
Василий Павлович слегка смутился.
— Да нет, сын, сын. Так получилось, поздно родился. Поскребыш наш, самый последний.