Урядники машинально кивнули, продолжая не отрываясь разглядывать полученные результаты. Интересно, а что они скажут, когда увидеть в действии зембуреки?
— Это тебе. На непредвиденные расходы.
Я удивленно посмотрел на мешок. Мой взгляд скользнул по его поверхности, невольно отмечая характерный звон, доносящийся изнутри. Это были монеты. Много монет. Сидели мы в кабинете Платова во дворце, я запоминал последние инструкции перед рейдом на Бухару. Кто за что отвечает, кому слать депеши и так далее.
— А… это… Матвей Иванович, а документы? Расписки? — я запнулся, пытаясь подобрать слова, встряхнул мешок. Тяжелый! — Сколько тут?
Глаза Платова сверкнули. На лице расцвела широкая, почти хищная улыбка, а в ней мелькнула толика чего-то, похожего на старую, затаенную горечь. Он громко, раскатисто расхохотался.
— Документы? Расписки? — он покачал головой, и смех, казалось, вырвался из его груди вместе с клубами дыма от угасающей трубки.
— Пойдем, покажу тебе, откуда эти «непредвиденные расходы» берутся. И доходы заодно.
Платов не дожидался моего согласия, быстро вышел из кабинета, я поспешил следом. Двор был пуст, лишь редкие фигуры часовых мелькали в тенях, да гремели в кромешной темноте ступы на пороховом заводе — работа не прекращалась даже ночью, дабы восполнить изрядно растраченные запасы. Мы прошли через несколько темных галерей, миновали куринишханы, где еще недавно разыгрывалась кровавая драма, и остановились у массивной деревянной двери, притулившейся в самом углу цитадели, за заброшенной конюшней. Два казака из личной гвардии Платова, стоявшие на часах, молча отсалютовали, ни на мгновение не отрывая взгляда от нас, словно мы были частью этого же привычного, но не для чужих глаз, ритуала.
Платов достал из-за пояса массивный кованый ключ, звякнувший в тишине. Скрежет металла, звук отодвигаемого засова, и дверь с легким стоном отворилась, выпуская волну холодного, затхлого воздуха, смешанного с запахом плесени и тлена.
— Сюда, Петро, сюда, — пробасил атаман, сделав широкий, приглашающий жест.
Я шагнул вслед за ним. Внутри было совершенно темно. Платов чиркнул огнивом, и крохотный огонёк лампы, зажжённой им, заплясал, отбрасывая причудливые тени на стены. С каждым шагом свет лампы расширялся, выхватывая из тьмы то, что заставило меня замереть на месте.
Это была пещера Аладдина. Подземная сокровищница хана. Огромное, просторное помещение, выложенное грубо обработанным камнем, уходило куда-то вглубь, теряясь в полумраке. Вдоль стен, на деревянных стеллажах, покоились сотни, тысячи слитков. Золото и серебро, сложенное аккуратными, тускло поблескивающими штабелями. Их вид, их кажущаяся бесконечность заставляли замирать дыхание. Рядом с красно-желтыми слитками стояли массивные сундуки, открытые, доверху набитые драгоценными камнями и монетами разных чеканок: бухарские танга и тилла, персидские аббасы, афганские мохуры… Все-все, что ходило по рукам на хивинских рынках, включая индийскую экзотику. И тут, среди этого восточного великолепия, мой взгляд зацепился за знакомый профиль. Рубли. Золотые рубли Российской империи с профилем Екатерины Великой. Лежали в отдельном сундуке, словно чужеродные вкрапления в этой азиатской сокровищнице.
Платов засмеялся, заметив мой взгляд.
— Ишь ты, какой внимательный!
Я лишь покачал головой. Мой разум лихорадочно подсчитывал, прикидывал, сколько тут богатства. Сотни килограмм, судя по всему. Или тонны???
Атаман, словно читая мои мысли, кивнул в сторону. В углу, на деревянном помосте, стояли массивные весы с одной чашей, огромные, грубо сделанные, но явно предназначенные для точного взвешивания. Рядом с ними, на земле, лежали несколько пар странных, громоздких железных тапок.
Платов наклонился, взял одну пару, крякнул и натянул их на свои сапоги. Теперь он выглядел приземистым и неуклюжим, его шаги стали тяжелыми, глухо отдавались в тишине сокровищницы. Он зашагал вдоль стеллажей со слитками, его глаза горели каким-то нездоровым, лихорадочным блеском. Он брал в руки золотые кирпичи — не аккуратные гладкие брусочки, какие я видел в будущем, а слегка закругленные, неровные и пористые, — подкидывал их, взвешивал, словно оценивая каждый грамм, и на его лице проступала неприкрытая жадность. Как говорилось в одном фильме: «да ты азартен, Парамоша!» Это было нечто большее, чем просто восхищение богатством — это было наслаждение обладания, хищная радость волка, нашедшего свою добычу.