Пора?
— Огонь!
Фальконеты плюнули картечью, как верблюд из «Джентльменов удачи» в лицо Крамарову — густо и безжалостно. Вот только эффект вышел помощнее. Но сразу мы его оценить не смогли — дистанция в полтора ружейных выстрела позволяла нам безответно продолжать огонь. Персы-лаучи, вполне освоившись как заряжающие, бросились помогать казакам.
— Огонь!
Второй залп!
В каждом картечном снаряде содержалось 42 пули. Пусть треть улетела в молоко, но пара тысяч точно бухарцам досталась. Причем скученным на ограниченном пространстве. Там остался кто-то живой?
Сквозь вату в ушах до нас доносились пронзительные крики. Мне страшно было вообразить, что сейчас творилось на мелководье. Но когда ветер отогнал пороховой дым, мы увидели, что действительность превзошла все наши ожидания. Берег и мелководье были буквально завалены трупами, вода Аму-Дарьи из желто-зеленой превратилась в красную, течение растягивало кровь, льющуюся ручьями из дырок в бортах, в уродливые вытянутые кляксы. Сквозь мучительные стоны и крики слышалось «Аман! Аман!» Бухарцы взывали только о пощаде. Уцелевшие, не помышляя о сопротивлении, были готовы сдаваться.
«Елки-палки! — только дошло до меня. — Как же мы будем всех верблюдов войска на тот берег переправлять⁈ Меня же паромщики Аму-Дарьи проклянут на веки вечные!»
Песчаная пустыня на бухарской стороне в районе заброшенной крепости Фараб, 3 июля 1801 года.
Заматерелые в походах казаки с насмешкой смотрели на приближающуюся толпу бухарцев, горячивших коней. Их руки с характерными мозолями — не от плуга и мотыги, а от шашки и поводьев — не стискивали в волнении луку седла, не теребили нервно ус, не поправляли папаху. Им были знакомы до мельчайших подробностей повадки степняков. Пусть они ни разу еще не сталкивались с бухарцами, вся эта татарва одинакова — налетит, закружит, сделает вид, что испугалась, кинется наутек, бестолково суетясь, чтобы спровоцировать на догонялки, чтобы вывести к засаде, где на одну сотню придется полтыщи халатников… Только так они и умеют воевать, Аникины войны, берут не умением, а числом, коварством, а не отвагой. Туркмен в атаку летит, глаза шапкой прикрыв или пальцами левой руки — жалкое подобие молодечества, басурманская смелость! А эти, с бухарской стороны, по слухам, еще хлипче.
Раньше, рассказывали старики и ветераны, еще не оставивших службы, крымец побойчее был. Мог так налететь, что опрокидывал не один полк, и только самые отважные да командиры удерживали казаков от бесчестия. Рубка выходила страшенная — сабельные шрамы на лицах седоусых урядников, сотников и полковников тому порука. Потом как-то подрастеряли кураж — не так давно, лет двадцать назад, донцы гоняли татар в хвост и гриву под Перекопом и Бахчисараем, на Тамани и на крымском теплом берегу Черного моря.
Да что там крымец! Французу задали жару! Тяжелой кавалерии, кирасирам, сказывают, приказом запретили их генералы сходится в бою с казаками. Кираса? А что кираса? Один казак пикой каску собьет, другой по голой башке отоварит — вот и нет кирасира, спекся! У кое-кого из братишек, кто из Италии вернулся, в торбах кирасы трофейные завалялись. Ради смеха могут и достать, покрасоваться. А в бой не наденут. Казака ловкость выручает, умение джигитовать, крутиться в седле — доспех в этом деле помеха.
Белые чалмы бухарцев все ближе и ближе — казаки стояли невозмутимо, недвижимо, как застывшие статуи, пики все также торчали в небо, будто и не слышен приближающийся топот лошадиных копыт, не густеет перед глазами поднятый конницей шлейф пыли. Пятьсот саженей, четыреста…
— Сдвоить ряды!
Казаки тут же образовали двухшереножный строй, и в промежутках между сотнями пушкари выкатили шесть шестифунтовок и пять единорогов — все, чем оказалась богата единственная артиллерийская рота полковника Карпова, добравшаяся до песков Аму-Дарьи. Остатки от первоначальных 24 орудий, включая пришедшие в негодность из-за каверн в стволах и критических повреждений лафетов, оставили генерал-майору Бокову.
— Накатывай! — надрывались фейерверкеры. — Фитили! Зарядные трубки! Картечным снарядом! Пали!!!
Тра-та-та-та!
Свинцовым горохом сыпануло по визжащей конной толпе азиатцев, еще не лакомившейся на своем веку такими гостинцами. Горячий привет вам с Дона! Каково вам наше угощенье⁈
— Пробанить! Накатывай! Зарядные трубки! Пали!
Тра-та-та-та!
250–300 саженей — предельная черта выстрела дальней картечью для пушек и единорогов. При приближении противника до 150 в ход пошла ближняя — 151 пуля № 3. Пушкари работали как оглашенные, из облаков дыма без передышки снопами вылетала свинцовая смерть. Казацкие лошади фыркали — до чувствительных ноздрей донесся отвратительный запах крови, до ушей — предсмертное ржание несчастных коней, вопли, стоны, рыдания узбеков.