Мы двинулись к Аму-Дарье — не по знакомой дороге, откуда пришли, а повернули на юго-восток, держа курс на Мазар-и-Шариф. Это был путь в неизведанное, в земли, которые лишь изредка мелькали на старинных картах и о которых ходили лишь туманные слухи. Сначала путь пролегал по безжизненной, на первый взгляд, равнине. Это была не та пустыня с величественными, вечно движущимися барханами, что так часто рисуют в воображении европейцы. Нет, это была плоская, выжженная солнцем земля, усыпанная мелкой галькой и редкими, чахлыми кустиками верблюжьей колючки. Горизонт здесь расплывался в мареве, дрожал, обещая оазисы, которых на самом деле не существовало.
Я смотрел на эту бескрайнюю пустошь из лесса, и в памяти невольно всплывали картины из моего, будущего, мира. Я вспоминал, как в советском Узбекистане инженеры и агрономы пытались вдохнуть жизнь в подобные равнины, прокладывая каналы, орошая поля. Они добились своего, превратив эти безводные земли в хлопковые плантации, но ценой этому стала трагедия Арала, умирающего моря, которого лишили амударьинской воды, бездумно высосанной для нужд сельского хозяйства. Тогда мы покорили природу, но какова была цена? Здесь же, в девятнадцатом веке, земля оставалась такой, какой ее сотворил Бог, и человек лишь учился подчиняться ее суровым законам.
Вдоль древних караванных путей, что некогда связывали великие империи, мы встречали старинные караван-сараи. Не современные, бухарские, а почти монументальные постройки, сложенные из жженого кирпича или камня, с толстыми стенами и просторными дворами, способными вместить сотни верблюдов и их погонщиков. В их очертаниях чувствовалась мощь и продуманность, они были свидетелями былого величия, когда торговые караваны нескончаемым потоком тянулись через эти земли, принося богатство и процветание. Именно тут проходил Великий Шелковый путь из Китая в Византию и дальше. Но теперь эти гигантские сооружения, раббат, стояли опустошенными, их резные ворота были разбиты, крыши частью обвалились, а во дворах гулял лишь ветер, поднимая клубы пыли. Никто не следил за ними, не ремонтировал, не восстанавливал. Больше всего расстраивало плачевное состояние каменных цистерн-сердоба, назначение которых заключалось в сборе дождевой воды. Они были полупусты — наглядный и красноречивый признак упадка, что медленно, но верно охватывал Бухару и ее владения. Мне это не нравилось. Упадок означал слабость, а слабость — благодатную почву для интриг и внешнего вмешательства. Впрочем, если бы Бухара не была слаба — получилось ли бы у нас так легко ее взять двенадцатитысячным войском?
Я ежедневно отправлял гонца-бухарца с отчетом об очередном запущенном раббате, советуя атаману выслать вперед команды, которые смогут подготовить помещения для ночевок войска. И, конечно, вставить пистон эмиру, обещавшему нам «зеленый» коридор до Аму-Дарьи, но что-то не было заметно, чтобы кто-то напрягался в его подготовке. «Вода, Матвей Иванович! Заставьте эмира отправить вперед вас большие караваны с запасами воды! Пусть они заранее наполнят цистерны. Встречаются переходы, когда кругом ни былинки — только одна смерть: пески, барханы, на которых не растет даже саксаул. Ранняя осень, по мнению аборигенов — не лучшее время для прохода войска, мало выпадает дождей. Но что же нам делать? Нужно спешить, пока снега на закроют перевалы Гиндукуша», — писал я атаману с очередной стоянки.
Вместе с моим отчетом в Бухару везли топографические съемки от Жени Рерберга. Прапорщик буквально на коленях упросил меня взять его с собой.
— Когда мы встретились, Петр Васильевич, мы были в одинаковых чинах, и вот вы уже поручик, а я все в прежнем звании. Душа жаждет подвига, не откажите! Волков считает, что вас ведет счастливая звезда, и я склонен ему доверять. Он же меня многому научил — я буду полезен для вашей экспедиции.
Ну что с ним поделать? После первой нашей стычки, он показал себя хорошим товарищем, принимал с нами участие в вылазке против киргизов-разбойников. Я согласился, и пока повода пожалеть о своем решении прапорщик мне не дал.
Каждый день мы проезжали по сорок-шестьдесят верст, пережидая дневную жару в первом попавшемся укрытии. Иногда в жалких кишлаках, иногда в городках-селениях, еле выживавших в этой негостеприимной местности. Пустыня наступала — нам попадались возделанные поля, отвоеванные у песка, убогие хижины оседлых кочевников и даже городки с приличным количеством населения, но казалось, местным жителям уже не хватало сил бороться с природой. Города Кирчи, Гузар уцелели лишь благодаря своим речкам. Нас встречали правители эмира, беки, подносили дары, с волнением заглядывали в глаза — слухи о грядущем пришествии армии урус-казак летели впереди нас, и это меня не на шутку напрягало. Но, по крайней мере, радовало уже то, что они собирали для Войска фураж и продукты — в этом они меня заверили сразу по прибытии. Быть может, мое сопровождение и слухи о кровавых расправах в Бухаре побудили их серьезнее отнестись к поручению эмира?