— Кто эти женщины? — спросили меня, указав на закутанных в темные покрывала Зару и Марьяну. — Если наложницы на продажу, то нужно за них платить пошлину. И не забудь про зякат, чужестранец, если ты поклоняешься Аллаху.
Вот и настал момент, когда нужно что-то решать с девушками.
Я соединился с отрядом в небольшой тополиной рощице перед входом в Бамианской долину, у хижины с целым ворохом бараньих рогов на крыше. В этом, вероятно, святом месте начиналась собственно империя шахов Дуррани — небольшой гарнизон зачуханных сардаров, не знавших, как выжить, олицетворял власть афганских правителей. С момента встречи с ними и до Кабула я, как было условлено еще в Бухаре, втирал всем и каждому, что мы являемся посольством шамхала Тарковского и везем ему особые дары. Бог мне свидетель и огромные высеченные в скалах Бамиана статуи Будды, впоследствии взорванные талибами, я был сама искренность. Быть может, коменданты гарнизонов не шибко мне верили, но что им было делать? Они считали себя смертниками, ожидая каждую минуту, что придут мои друзья, гизарейцы, и вырежут их до единого. Или мои казаки исполнят то же самое — как только мы покидали расположение очередного гарнизона, набранного из местных таджиков, их командиры переводили дух. Гордая империя Дуррани трещала по швам, и эта атмосфера всеобщего упадка преследовал нас до самых границ Кабула.
Но таможня есть таможня! Пусть страна на краю гибели, но мытари будут рвать пришельцев до последнего!
— Это мои женщины, офицер! — надменно молвил я в ответ на вопрос таможенника.
Этот гад прищурил глаза и сказал:
— Имей в виду, незнакомец, в Кабуле не одобряют ни временных браков, как у персов, ни обычая продавать свою жену, если она надоела, как принято у узбеков. Раз ты назвал этих женщин своими, ты отвечаешь за их нравственность и достойное поведение.
Кажется, это объявление и особенно мое признание очень развеселило девушек. Мне показалось, что из-под чадры Марьяны раздался смешок — ей Зара могла передать мой диалог с таможенником, вещавшего на фарси (мне переводил Есентимир).
Мне же было не до смеха. Я надеялся, поверив Волкову, что оставил в Бухаре религиозный фанатизм, где даже заставляли персов-шиитов, попавших в рабство, менять веру, не говоря уже о русских. Что Кабул, бывший не так давно, во времена Бабура, культурной мировой столицей, более веротерпим. Напрасные надежды! «Пей вино в кабульском замке», — написал Бабур три века назад, сейчас эти строки звучали как святотатство. Политические неурядицы, закат торговли по Великому шелковому пути, переход власти в руки малообразованных племенных вождей, к каковыми относились и Дуррани — все это способствовало росту влияния улемов, мечетей и медресе со всеми вытекающими последствиями. По сути, я мог наблюдать в Центральной Азии уже во всю идущий процесс перерождения ислама из религии, несущей прогресс, в реакционную, крайне ограниченную и создающую цивилизационный конфликт — то, что в моем будущем превратится в кровоточащую мировую язву (3).
— Вот как в Кабуле относятся к посланцам хранителя веры на Кавказе! — ответил я, злобно ощерившись и даже погладил рукоять своего кинжала.
Таможенника моя эскапада не проняла — привык, выходит, к злобным визитерам столицы.
— Я сказал, незнакомец, ты услышал. Добро пожаловать в славный город Кабул! — ответил он, внимательно изучая рубин в навершии моей камы.