Собственно, этим я сейчас и занимался, шастая по Чар-Чата-Базару.
Фонтан моих идей строился на одном допущении, на столь шатком фундаменте, что весь план мог погибнуть в зародыше. На невысказанном вслух предположении, что бывший шах Земан сломлен выпавшими на его долю ужасными испытаниями. Стремительное падение, предательства, пытки, лишение зрения, заключение в кабульский зиндан, который точно не курорт с спа-процедурами, — и все это случилось за год. Любой бы на его месте сломался. Но точно я не знал — уже тот факт, что он до сих пор не выдал место, где спрятаны Кохинур и рубин Тимура, о многом говорил. Да, он был шахом, причем не один год — но он был пуштуном, сильным духом, почти несгибаемым афганцем, закалившим характер в постоянной борьбе и получившим соответствующее воспитание. Говорят, то ли он, то ли кто-то из его братьев для проверки готовности к трону отрезал своему девятилетнему сыну палец, потребовав хранить абсолютное молчание, не сметь кричать — вот такие тут царили нравы. И вместе с тем, история учит, что самых твердых ломает абсолютная власть, вседозволенность развращает. Короче, все было шатко в моей конструкции, но отступать некуда — позади маячил эшафот.
Я не собирался изобретать на коленке сыворотку правды, нет. Это мне не по силам. Не собирался и прибегать к пыткам — мне этот человек не сделал ничего плохого, мне было его по-человечески жаль, и в каком-то смысле я надеялся спасти его от самого себя.
Из зиндана прибыл паланкин.
— Заносите! — приказал я своим людям.
Казаки подняли на руки усыпленного подмешенным в тюремную еду снотворным человека и понесли в дом. Там его раздели догола и принялись отмывать, используя ароматное мыло, а я смог внимательно его осмотреть. Он был молод, лет тридцати с хвостиком, но суровая жизнь наложила отпечаток на его лицо и тело. До своего падения Земан-шах провел все время своего правления в бесконечных походах — то вторгаясь в Пенджаб, то усмиряя мятежных братьев, то отправляясь на выручку своим вассалам на западе. Империя Дуррани трещала по швам, отваливалась область за областью, Герат и Пешавар не признавали власть Кабула — Земан сражался и терроризировал страну, безжалостно расправляясь с вождями племен. Потом пленение, пытки… Его густая черная борода украсилась серебряным прядями, у крупного носа залегли глубокие складки, сетка морщин у пустых глазниц недвусмысленно свидетельствовала о пережитых испытаниях.
Узника тщательно вытерли, умаслили кожу благовониями и занесли в комнату, уложив на мягкую кошму, когда он был готов вот-вот проснуться. По моему приказу, зажгли курильницы, расставленный по четырем углам. Характерный сладковатый запах гашиша перебивался ароматическими травами. С клеток с соловьями сняли платки, птичьи трели мне показались слишком громкими, и я попросил отнести птиц немного подальше. Зажурчала вода, падающая из желоба и стекающая по другому за пределы дома — приятный успокаивающий звук, который, к счастью, не перебивал скрип вала чигирима. В соседней комнате, где сложили дорогущие куски льда, укутанные соломой, под потолком заработала панхва, наполняя комнату с просыпающимся экс-шахом приятной прохладой.
К чему весь этот концерт? Мой расчет строился на том, что у слепца невероятно обостряется осязание и обоняние, а под воздействием дымящихся курительниц сознание будет замутнено. Можно сказать, что я усовершенствовал метод Старца Горы, причем моя задача была проще: я не собирался превращать Земана в федая-терминатора, мне было нужно только признание.
Экс-шах очнулся. Его руки беспокойно прошлись по обнаженному телу, по мягкому ворсу кошмы. Он приподнялся на локте, напряженно прислушиваясь. Я махнул рукой девушкам: раздался мелодичный смех от Зары и Марьяны — то приближающийся, то удаляющийся.
— Где я? — прохрипел узник. — Теперь вы решили мучить меня соблазнами, коих меня лишили?
Он рухнул обратно на кошму — похоже, слишком глубоко вдохнул дым от курильниц, от него могла закружиться голова.
— Пахнет розами, — вдруг мечтательно произнес Земан, поднося свои ладони к носу. — Соловьи! Как давно я не слышал их трелей! Девичий смех…
Он замолчал и принялся ощупывать своего тело.
— О, Аллах! Как здесь прохладно… Это так приятно. Я изнывал от зноя или трясся от холода в каменном мешке, куда меня засунули.
Узник растянулся на кошме, расслабив тело, предаваясь неге.
Настал момент моего выхода.
— Ты праведник? — загремел мой усиленный большим рупором голос.