Санобработка начиналась со стрижки. Но перед этим каждый должен был подойти к длинному столу, сдать свой жетон, взамен получить новый.
Девятаев подошел к парикмахеру, немолодому, седеющему человеку. Наклонил голову над коробкой, в которую собирали волосы.
Парикмахер провел машинкой, снял пучок кудрей.
— Жалко шевелюру?
— Мертвой голове она не понадобится… Парикмахер испытующе посмотрел в глаза «клиенту» и шепотом спросил над ухом:
— Кто? За что сюда?
— Летчик. Подкоп.
— М-м, да… Бирку получил?
— Получил,— Девятаев раскрыл ладонь с биркой. Среди тех, кто дожидался очереди, поднялся шумок.
Как потом узнал Девятаев, один из прибывших закурил сигарету. Сразу появились два пожарника в касках, лопатами сбили человека. Товарищи хотели его поднять, но пожарники набросились на них.
— Сволочи! — шепнул парикмахер.— Кажется, убили… Он прошел туда, где лежал мертвый, нагнулся над ним.
— Отнесите его,— показал пленным на дверь, а сам вернулся.— Давай скорее бирку, карточку к ней, все давай. Скорее!
Парикмахер включил в сеть машинку, и тут же выхватил вилку.
— Испортилась, проклятая,— и отошел за дверь, куда понесли труп убитого. Минуты через две вернулся, продолжил стрижку. Сунул в руку летчика другую бирку и карточку. Наклонился к уху: «Убили штрафника. Никотенко Григорий Степанович. Учитель из-под Киева, из Дарницы, двадцать первого года рождения. Твои документы у него, ты уже мертв. Понял? Никотенко. Штрафник».
Девятаева остригли, а он все сидел в кресле, не зная, что делать. Ноги одеревенели. Вошел фельдфебель, и парикмахер преобразился:
— Иди, а то и себя, и меня подведешь,— схватил за шиворот и грубо толкнул к двери.
Под холодным душем Михаил пришел в себя. Твердил, чтоб не забыть, свое новое имя.
После санитарной «обработки» новых узников Заксенхаузена, переодетых в полосатые «спецовки», выстроили на плацу перед виселицами.
Вышел здоровый детина, похожий на бесформенную глыбу, и на ломаном русском языке, перемешивая немецкие слова, стал читать «лекцию». Он говорил о правах заключенных в лагере, о правилах поведения. Говорил часа полтора. Из «лекции» узники поняли одно: они уже не люди.
«Лектором» был Перунья.
Спустя много лет об этом «лекторе» напомнил Девятаеву один из руководителей подпольной организации в Заксенхаузене Николай Семенович Бушманов. Вот что он рассказал в письме:
«Если бы я мог, то сел бы писать книгу… Правда, прошло немало лет. И все равно вспоминать о страшных днях фашистского плена очень тяжело. Но это надо делать, чтобы никогда не повторялись на земле ненавистные войны.
…Если говорить о Заксенхаузене, следует учесть три эволюции режима концлагеря. Они изменялись наравне с изменениями фронтовой обстановки. То, что было в 1942 году, уже не практиковалось в сорок третьем. А режим 1943 года отличался от следующего, не говоря уже о сорок пятом.
Вспышка особо дикой жестокости проявилась во время вывода концлагеря из Заксенхаузена на Шверин. Озлобленные неудачами на фронте, эсэсовцы из дивизии «Мертвая голова» пристреливали всех, кто в изнеможении падал в пути или не мог поддерживать на марше равнение в рядах. На этом кровавом пути погибло до пяти тысяч человек. Наша колонна была одной из последних, и мы шли буквально по трупам.
Из сорок третьего года характерны такие явления. По лагерю шагом в одиночку идти воспрещалось. Заключенный должен был бежать, даже если он направлялся в санчасть. При встрече с любым солдатом, старшим блока или штубы останавливаться и приветствовать его, сняв «мютце». На поверках нас специально тренировали исполнять команду «мютце-аб!».[3]
В нашем четырнадцатом блоке старшим был Перунья, польский немец, отъявленный фашист. Во время «физкультуры» он жестоко избивал заключенных и забил насмерть несколько человек. Это был садист высшей марки.
Помню зимний морозный день. Все заключенные сидят за столами, перебирают винтики от разбитой электроаппаратуры. За последним столом наша группа русских офицеров, девять человек.
По комнате ходит Пауль из Бремена, он динстштуба, и время от времени рычит:
— Р-р-у-э!
Это было похоже на рычание большого, но безобидного зверя. Поэтому за столом кое-кто дремал. Так, как могут спать только заключенные,— с открытыми глазами.
Вдруг врывается Перунья. Хватает первую подвернувшуюся табуретку и начинает колотить ею направо и налево, кого попало. Дико орет:
— Все наверх!
Я, новичок, не понял этой команды. Но когда увидел, как заключенные быстро полезли на перекладины барака (помните балки под потолком?), усаживаясь, точно куры на нашесте, то остолбенел от удивления.