– Ты достал Перрюшо?
– Нет, но мне обещали принести – на одну ночь.
– А как вам Адель Пологова?
– Ничего нового: пермская деревянная скульптура…
– Илюшка Глазунов делал это раньше нее.
– Не произносите при мне эту фамилию!
Сам Олег Иванович тоже часто зависал в студии и писал маслом какую-нибудь композицию, ему больше негде работать, так как враги передового искусства из вредной организации с паучьим названием «МОСХ» не давали Озину мастерскую даже в подвале на выселках!
– Ну как тебе? – мог он спросить кого-то из учеников.
Понятно, ответом ему было восторженное мычание, хотя лично я не понимаю, зачем человек, великолепно умеющий рисовать, густо лепит на загрунтованном картоне разноцветные кубики и кружочки, отдаленно напоминающие ночную улицу. Когда мы в прошлом году ходили в Манеж на выставку, посвященную 50-летию Великого Октября, Озин небрежно указал на свою картину, висевшую в глухом закутке: на холсте была вполне достоверно изображена мрачная военная Москва с заклеенными крест-накрест окнами и аэростатами в темном небе, иссеченном прожекторами.
– Суровый реализм, – шепнул мне девятиклассник Витька Фертман, лучше всех из студийцев разбиравшийся в искусстве. – У Попкова идеи тырит!
– Угу, – важно кивнул я, хотя про Попкова услышал впервые.
Так вот, однажды мне пришла в голову идея зайти вечерком в изостудию после кружка струнных инструментов (я тогда пытался освоить балалайку-секунду). Дернул дверь – заперта, хотя изнутри доносились голоса. Я повернулся, чтобы уйти восвояси, но тут в замочной скважине лязгнул ключ и вышла девушка, на ней было длинное платье из мешковины и красное ожерелье, каждая бусина с грецкий орех. Судя по целеустремленно-независимой походке, она отправилась вниз – в туалет. Воспользовавшись случаем, я все-таки заглянул в комнату и увидел потрясное зрелище: на стуле, задрапированном лиловым покрывалом, сидела совершенно голая женщина, раздвинув ноги и закинув за голову руки. Вокруг нее полукругом стояли мольберты, а будущие полиграфисты увлеченно рисовали обнаженную натуру: один вытянул руку и ногтем на карандаше сверял пропорции, другой, сложив из пальцев рамку, внимательно разглядывал натурщицу, третий самозабвенно шуршал грифелем по ватману. Я успел мельком заметить вздернутые розовые соски, темный курчавый пах и волосатые подмышки. Но тут она засекла меня, ойкнула и задернулась драпировкой, что, конечно, странно: сидеть в чем мать родила перед оравой бородатых парней ей не совестно, а от взгляда любознательного подростка прямо-таки вся зарделась.
Озин вскинулся, нахмурился и приказал: «Иди-ка сюда, дружок!» Я покорно подошел, он отвел меня за выгородку, где стояли его письменный стол и этажерка с альбомами. Там, внимательно глядя в глаза, Олег Иванович тихо объяснил:
– Юра, ты ничего не видел, понял?
– Понял.
– Тут, Юра, нет ничего незаконного. Просто в Доме пионеров нельзя ставить обнаженную натуру, а ребятам надо готовиться. Без этого никак нельзя. Теперь иди и никому ни слова!
– Да, конечно, – кивнул я и побрел к двери, стараясь не смотреть на прикрывшуюся девушку.
Само собой, я никому ничего не сказал, а Олег Иванович стал с тех пор ко мне относиться внимательнее, чаще задерживался у моего мольберта и давал советы. Вот и сегодня он остановился, обдав меня запахом пряного трубочного табака, посопел, покряхтел, вынул из нагрудного кармана автоматический карандаш с толстым выдвигающимся грифелем и поправил рисунок:
– Юра, противокозелок у тебя слишком велик, а завиток, наоборот, тонковат. Уточни пропорции! Повнимательнее, а так недурственно…
«Хорошо» и «отлично» он мне не говорит никогда, зато часто одаривает такими похвалами Севку Иванова, моего ровесника из 345-й школы. Не пойму почему, но у этого простоватого пацана, не отличающего Мане от Моне, на ватмане акварельные фрукты как настоящие, хотя скопированы с восковых муляжей, а нарисованная розетка – чистый гипс, не чугун, как у меня. Пока я корплю над подлым противокозелком, он уже заканчивает голову Гомера, а там от одних кудрей – с ума сойдешь. Конечно, я не самый отсталый, есть у нас пацаны и девчонки похуже меня, например Витька Фертман, он говорит, что будет абстракционистом или поп-артовцем, поэтому правильно рисовать ему совсем не обязательно.
Собственно, книжку про Делакруа и коробку «Ленинграда» я притащил сегодня на занятия, чтобы похвастаться перед Севкой. Тетя Валя по случаю купила мне в художественном салоне на Кузнецком Мосту эти замечательные краски к дню рождения, но проболталась до срока и, поддавшись моим уговорам, отдала подарок заранее. О, это чудо! Двадцать четыре цвета! Брикеты завернуты в фантики, как конфеты-суфле, на каждом ласкающие слух названия: ультрамарин, сепия, кобальт синий, краплак, кадмий лимонный… Севка Иванов даже названий таких не знает, зато от его акварельного лимона, желтеющего на листе, во рту кисло становится. Но сегодня на занятиях он, как нарочно, не появился, заболел, наверное. В Москве лютует гонконгский грипп. Башашкин шутит: «Это единственный импорт, который можно заполучить бесплатно!» Нынче вообще пришли два с половиной калеки, да и те отпросились: по телику показывают новую серию фильма «Ставка больше, чем жизнь». Я это польское кино тоже сначала смотрел, но потом надоело: уж очень все просто и легко у этого лейтенанта Клосса получается, а немцы все какие-то суетливые, бестолковые, трусоватые. Другое дело – наш «Щит и меч»!