С легким сердцем я направился по Центросоюзному переулку домой, мечтая, как посижу в одиночестве и, может быть, взобью себе гоголь-моголь. Брат на пятидневке, родители после работы уехали проведать в больнице бабушку Аню, у нее что-то с легкими, а положили ее у черта на рогах – в Лефортово. Меня однажды в детстве туда возили, чтобы показать роддом, где я появился на свет. Больница выходит окнами на красивые, с башенками, кирпичные ворота Немецкого кладбища, где похоронены близкие Елизаветы Михайловны, да и сама она теперь тоже там лежит. Башашкин предложил проведать их родовую могилу и там помянуть усопших. Мы двинулись по бесконечной аллее, от нее, как от Бакунинской улицы, ответвлялись переулки, только по сторонам теснились не здания, а надгробия, жилища мертвых. Среди памятников было немало старинных, с потускневшими иностранными надписями, в основном немецкими, где часто повторялось слово «Gott» – бог…
– Mein Gott! – восклицала Нонна Вильгельмовна, увидев на пороге класса прогульщика Ванзевея. – Кто к нам пришел! Bitte herein!
Но прочесть на черных плитах я почти ничего не мог, так как готический шрифт в школе не проходят. Мы шли, задерживаясь у склепов, это такие красивые домики для мертвых, там внутри скрыты гробы, но они не зарыты в землю, как обычно, а опущены в подвал, куда просто так не зайдешь. По пути попадались красивые изваяния из белого мрамора, в основном скорбящие ангелы. В одном месте мы задержались, любуясь удивительным памятником: между колоннами перед высокой закрытой дверью стоит бронзовая женщина и держит в руках розу, как бы прощаясь со всеми и собираясь уйти…
– Сколько же деньжищ это стоило! – воскликнула бережливая тетя Валя.
– С жиру бесились, – пробурчал Тимофеич.
– При чем тут деньги! – вздохнула мечтательная Лида. – Это же так красиво!
– Не ссорьтесь! – призвал дядя Юра. – Посмотрите год – 1916-й. В революцию все отобрали бы. А так хоть память осталась.
Но родовую могилу Батуриных мы так и не нашли, потому что дядя Юра и отец, устав скитаться по кладбищу, постелили газетку на цоколе одного из склепов, разложили закуску и раздавили четвертинку. Сестры Бурминовы, осуждая мужей, тоже выпили по чуть-чуть, чтобы им поменьше досталось. В результате Башашкин забыл номер участка, помнил он лишь, что напротив искомой могилы стоит за оградой мраморный ангел, схватившись от горя за голову. Но там этих безутешных херувимов как голубей на помойке…
…Я дошел до середины Центросоюзного переулка, за перекрестком уже маячил наш скверик с темными кронами тополей, еще не до конца облетевших, и тут меня окликнул знакомый хриплый голос:
– Полуяк! Какая встреча! Хиляй к нам!
Я оглянулся: в подворотне стоял Сталин, а с ним еще двое пацанов. Так и есть, мои старые знакомые – Корень и Серый с Чешихи. Этого еще мне только не хватало!
6. Опасный сосед
Сашка Сталенков, по прозвищу Сталин, – самый опасный пацан в нашей школе, да что там в школе – во всей округе, и при этом он мой друг. Как и почему главный хулиган Переведеновки и я, хорошист, любимец педагогов, председатель совета пионерского отряда имени Аркадия Гайдара, стали корешами? Сразу не объяснишь… Не зря же дядя Юра любит говаривать: в жизни случается даже то, чего никогда не бывает.
За примером далеко ходить не надо. Сколько себя помню, отец твердил, что Батурины никогда не распишутся, так и будут жить «по-граждански». И что же вы думаете? Зарегистрировались. Гуляла вся большая коммунальная квартира в Малом Комсомольском переулке, крики «горько!» из открытых окон разносились по всей округе до самой Маросейки. Нетто привез из рейса «Владивосток – Москва» огромного копченого лосося, и его прожорливый сын Мотя объелся до одури, ему даже касторки давали. На угол, в магазин за добавкой бегали три раза, а потом еще покупали водку у таксистов. Сергей Дмитриевич на радостях подарил мне конверт с маркой сразу трех стран – Кении, Танганьики, Уганды. Невероятная редкость!
Сам дядя Юра, изнывая от трезвости, вызванной «торпедой», вшитой в организм, объяснял свое решение расписаться с тетей Валей так: ему вдруг приснился Ленин, погрозил пальцем и сказал, прищурившись:
– Нехорошо, Юрий Михайлович!
– Вы о чем, Владимир Ильич?
– О здоровой советской семье!
– А чем же вам наша с Валентиной Ильиничной семья не нравится?
– Сожительство без штампа в паспорте – это форменное мелкобуржуазное разложение, батенька!
– Ах, бросьте, – возразил Сергей Дмитриевич, родившийся еще до революции. – Помним, помним, как голые комсомолки с одной лентой «Долой стыд!» через плечо в трамвай захаживали!