– Знаем, чем такое баловство заканчивается! Вон отсюда!
…Мой новый сосед, чтобы не бездельничать на уроке, вынул из сумки финский нож и собрался было освежить «наскальную живопись», как выражается остроумная Ирина Анатольевна, но тут, точно гром, раздался насмешливый голос Чингисханши:
– А вот мы сейчас у Сталенкова и спросим!
– Что? – вскинулся он, пряча нож под парту.
– Встань, когда к тебе учитель обращается!
– Ну… – Он нехотя поднялся.
– Нукать на конюшне будешь. Следующее действие!
– Чего?
– На доску посмотри внимательно!
На доске белела формула, а под ней стоял, вжав голову в плечи, бедный Расходенков. Его лицо, скукоженное в неимоверном умственном напряжении, выражало плаксивое бессилие перед алгеброй. От безысходности бедняга грыз мел.
– Ну-с? Я жду!
– Следующее действие… Действие следующее… – Как опытный двоечник, наш новый товарищ тянул время, ведь школьный звонок иногда внезапно спасает безуспешных учеников, как воин-освободитель узников фашистского застенка.
– Не знаешь?
– Знаю.
– Говори!
– Сейчас… – Сталенков покосился на меня, в его глазах была требовательная мольба о помощи.
– Надо вынести икс, – как чревовещатель, не разжимая губ, подсказал я.
– Вынести икс… – повторил он.
– Куда?
– За скобки… – прочревовещал я.
– За скобки. Куда ж еще?
– А ты небезнадежен… – Математичка удивленно вскинула степные брови. – Садись, неплохо!
Опускаясь на свое место, сосед благодарно мне подмигнул. Так началась наша дружба. Если бы я только знал, чем она закончится!
– Ну, чего встал! – Сталенков поманил меня в подворотню. – Иди сюда! Дело есть…
Я медленно направился к ним, соображая, чего они от меня хотят. Сталин – парень странный, мало ли что могло взбрести ему в голову.
– Быстрее, не телись! Что ты как обделанный!
И я прибавил шаг…
7. Ирина Анатольевна
Опасные странности в поведении Сталенкова начались очень скоро. Он избил могучего Кузю!
Как-то я задержался в школе после уроков. Ирина Анатольевна, бдительно следившая за моей речью, посадила меня перед собой и строго объясняла, почему слово «ихний» – признак полного бескультурья. На уроке, рассуждая о добрых помещиках Дубровских, я ляпнул, что, мол, ихние крепостные крестьяне своих хозяев любили и уважали, в отличие от лукавой челяди Троекурова. Щека моей любимой учительницы дрогнула, как от тика, а нос сморщился, точно в окно из Пищекомбината донесся запах горелой гречки. Она метнула в меня взгляд, полный сурового недоумения, и пожала плечами. Когда прозвенел звонок и ребята, хлопая крышками парт, принялись собирать портфели, Осотина поманила меня пальцем, как нашкодившего щенка, мол, задержись, голубчик! Калгаш, выходя из кабинета литературы, ревниво зыркнул в мою сторону, он завидовал, что Ирина Анатольевна предпочла ему меня. И я его понимаю…
Три года назад окончил школу Иван Пригарин – прежний любимец Осотиной, она его не забыла, часто вспоминает и ставит мне в пример:
– Ваня так бы не сделал… Ваня так бы не сказал… – При этих словах ее лицо светится нежной гордостью, а у меня сразу портится настроение.
От мысли, что до меня у нее уже был любимый ученик, мое сердце наполняется такой же плаксивой обидой, как от известия, что выпендрежника Соловьева видели в «Новаторе» с Шурой Казаковой. При чем тут Пригарин? А всё при том же!
– Юра, – сказала Ирина Анатольевна, едва вышел последний ученик. – Не позорь мои седины! Ты же не Васька с Пресни!
Никаких седин у нее, разумеется, нет, наоборот, густые, темно-каштановые волнистые волосы, довольно коротко остриженные. Правда, осведомленная Галушкина считает, что «русичка красится». Год назад, после смерти матери, Ирина Анатольевна, не в силах преподавать, взяла отпуск за свой счет и однажды заехала в школу по делам. Я случайно заглянул в канцелярию и увидел любимую учительницу, она стояла у окна, сникшая, опухшая от слез, с белыми ниточками в сбившейся прическе. Свекольская, причитая, капала ей в рюмочку валерьянку.