Теперь, удобно устроившись на балконе, я поглядывал на улицу и крыши. Мать что-то делала за моей спиной. Она наверняка не поняла, что ее сына ранили, что он уходил и целыми днями сражался. Было немного обидно, ведь у всех ребят были матери или сестры, которые в тревоге их дожидались, ухаживали за ними по возвращении, а моя — овощ овощем и порола исключительно чепуху. Иногда она плакала, но никто не догадался бы почему.
Я скорее был человеком с крыши, стрелком, нежели пехотинцем; мне хотелось, чтобы на передовой успокоилось и я смог бы вернуться к моему обычному занятию, не менее полезному в деле деморализации противника и штатских. Не сегодня завтра объявят перемирие, а я не способен стрелять. Можно было бы вывести на прогулку Мирну и мать, если была бы такая же чудесная погода, как сегодня.
Я увидел Мирну; она перешла улицу и остановилась около лавки бакалейщика. На ней была длинная юбка и белая блузка, подчеркивающая очень загорелые руки и черные волосы. Бакалейщик ей улыбался. Она купила какие-то овощи и консервы. Один спокойный солнечный день — и вы забываете, что идет война. Я тихо прикорнул в кресле.
Меня разбудило чувство голода. Мирна приготовила курицу, это была первая горячая еда за неделю, я проглотил ее за две минуты, чем рассмешил Мирну.
— Видно, ты не очень-то раненный, гляди, какой у тебя аппетит!
— На передовой едят только сэндвичи и консервы, — сказал я.
У нее был радостный вид. Она помыла посуду, прибрала на кухне и принялась за чтение.
— Что читаешь? — спросил я.
— Роман по школьной программе.
— Что за роман?
— Одного француза, Гюго. «История приговоренного к смерти».
Я подумал: странные вещи дают читать маленьким девочкам, но промолчал.
— Ты ходишь в школу? — спросил я.
— В этом году не хожу, но на следующий хотелось бы вернуться.
Я никогда особенно не любил читать, за исключением русских романов. Я их десятки прочел, все, что смог найти: Толстого, Лескова, Чехова, Гоголя, Достоевского, глотал одного за другим. Самый мой любимый — «Тарас Бульба». Может быть, однажды дам почитать Мирне, подумал я.
— Сколько тебе лет?
— Пятнадцать.
Казалось, она стыдится об этом говорить, словно этого недостаточно, словно ей хочется выглядеть старше. Она посмотрела на меня странным взглядом, который я не мог истолковать.
— Может быть, на следующий год ты сможешь вернуться в школу, — сказал я. — Война кончится, и все станет проще.
Она недоверчиво улыбнулась, но вместе с тем приободрилась.
— Да, правда, все станет проще.
Я не очень разговорчив, тем более с девочками — никогда не знаешь, о чем с ними говорить. Я вернулся на балкон, оставив ее за книгой, и уснул на жаре. Мне приснился эротический сон, и я проснулся от эрекции. Я смутился: ей все-таки только пятнадцать, и это неприлично, даже если у нее женское тело. Видимо, из-за войны и напряжения на передовой я тоже начал сходить с ума. Мне захотелось спокойно забраться на крышу и так лежать часами, наблюдая за городом в оптический прицел, наслаждаясь видом спокойного моря, где ничего не шевелится, лишь мерно накатывают волны и плещется пена. Я не знал, чем заняться, и начал скучать. Я подумал, что тоже мог бы почитать, но меня обуяла лень; я сходил за телевизором и выставил его на улицу. Стал смотреть какой-то фильм и заснул на середине.
Приснился какой-то мужик с ножом. Мы дрались, однако на этот раз я оказался снизу, а он держал нож и всаживал его мне в плечо. Я почувствовал сильную боль, закричал, и его лицо превратилось в лицо Мирны. Она с улыбкой втыкала нож мне в плечо, я не мог сопротивляться, смотрел на нее, и мне было страшно. Я проснулся от боли, потому что во сне нажал на рану. На майке проступили пятнышки крови. Рана еще не зажила, обычное дело. Я досмотрел кино, темнело.
Лег я рано, но проснулся посреди ночи, потому что мать выла по-звериному, как на покойника. Леденящим, особенным, немыслимым криком. Я сразу пошел ее проведать; казалось, будто она спит, свернувшись под простыней на кровати. Она спокойно дышала. Мирна тоже проснулась, прибежала в ночной рубашке.