Именно поэтому я всегда предпочитаю стрелять: не потому, что я — трус, а потому что пользы больше. Все остальное — в лучшем случае неизбежная трата сил. Начальник моего сектора придерживался, впрочем, того же мнения, и мы обустроили наши позиции, в основном рассчитывая на винтовки и автоматы. Мы осознавали, что прежде чем захватить новую территорию, надо удостовериться, что не теряешь старую. Сохраняя самые высокие здания, мы могли вести огонь по противнику целый день: боевой дух слабеет, когда на твоих глазах товарищу прямо в голову попадает пуля, прилетевшая неведомо откуда. Или когда хочешь выйти из дома, а вынужден остаться, потому что пуля пробила стену в десяти сантиметрах от тебя; целые кварталы пустели, обычные проспекты превращались в непроходимые ничейные земли. Они, разумеется, слизали у нас тактику, поскольку в ней-то мы их превосходили. Единожды поняв, что такое война, нужно укрепить позиции.
Итак, я вернулся домой, рассчитывая увидеть, как Мирна со всем справилась, и немного поспать, если не будет сильной бомбежки, но поскольку артиллерия нужна была для передовой, ночь обещала быть спокойной. У меня было странное ощущение как у бойца, возвращающегося домой, чтобы забыть об опасностях и крови, пролитой за день, и довольного, потому что он знает, что обретет там тепло и покой настоящего очага. Это скорее были мечты, поскольку Мирну я толком не знал, но все-таки приятно было думать, что дома, кроме матери, меня ждет кто-то еще.
Дома все оказалось в точности, как я предполагал. Мирна была на месте, она приготовила ужин, вычистила весь дом, мать улыбалась, веселилась и распевала песенки своей молодости со словами, которые она в безумстве вставляла наобум — странная и мрачная картина. Мирна спросила, чем я занимался днем, и я понял, что она тут же пожалела о своем вопросе. Тогда я ободряюще улыбнулся и ответил, что ничем особенным, что сейчас спокойно, потому что сражения идут вдали у холмов. Впрочем, она должна была знать, все об этом говорили. Она не стала настаивать. Не знаю почему, видимо из-за смерти ее отца, я решил не рассказывать ей, как прошел день, — чтобы здесь, в новом, вновь обретенном доме она не чувствовала войны. В любом случае, это выглядело глупо, потому что война шла повсюду и кто-то должен был ее вести. К тому же я, наверное, тупо боялся, что разонравлюсь ей из-за моей работы. Я ее еще плохо знал.
Я рано лег, но не смог сразу уснуть. Иногда накопившееся за день напряжение долго не проходит, ты без устали часами ворочаешься в кровати, и перед глазами снова возникают выстрелы и бои. А иногда засыпаешь, стоит лишь прикоснуться к подушке. Ничего не поделаешь. Итак, я встал и тихонько, стараясь никого не разбудить, вышел на балкон, чтобы спокойно покурить. С моря дул плотный соленый ветер, все было спокойно. Сквозь ставни Мирны я заметил свет газовой лампы и пошел по балкону посмотреть, не забыла ли она ее погасить. Нет, не забыла, она раздевалась. Не знаю, что на меня нашло, но я спрятался в темноту и наблюдал за ней через жалюзи, прильнув к ставням. Худая, но не чересчур; грудь больше, чем угадывалась под блузкой, с темными кончиками. Ноги стройные и длинные. Она сняла трусики, повернулась ко мне спиной, но я видел ее в зеркало шкафа. Попка — худая; и в зеркале угадывался контур половых губ. Она надела ночную рубашку, доходившую до середины бедер, погасила лампу и легла в кровать. Я был смущен, удивлен, напряжен; мне очень хотелось лечь вместе с ней, но я знал, что она еще слишком мала и не согласится, что придется ее заставить. Тогда я вернулся к себе в комнату и два раза мастурбировал, пока не заснул. Она снилась мне всю ночь. Мне снилось, что я ее насилую, она кричит, сопротивляется, и я убиваю ее. Утром я встал ни свет ни заря, до рассвета, тело ломило и болело, будто всю ночь я бегал, в голове стояли обрывочные картинки из всех этих снов. Когда я ушел, все еще спали, на столе я оставил записку и деньги.
У нее тело неказистой смуглой змеи со слегка угловатыми линиями, я еще нахожусь под гипнозом его загадочной сердцевины, и ничего с этим не поделать. Она там, рядом со мной, недоступная. Наверно, ей было страшно, но я в этом не уверен; она дрожала непонятно от чего, и я подумал о непредсказуемом ветре — заклятом враге стрелка. Теперь она так близко. Рука сжимает оружие; хотелось бы так же сильно ее обнять; когда я стреляю, забываю обо всем. Поди разберись! Я хочу ее, надо идти до конца, обрести в плоти восторг смерти, проблеск выстрела. В сущности, никто вас никогда не поймет. Все разумно поддерживают иллюзию и лгут, зная, что истина — в другом месте, в этом разрытом холме, в быстроте пули и желания. Импульс, реальность крови, считаные секунды смерти и жизни, где все сливается воедино, — вот что главное. Неважно, как этого достичь. Большинство тех, кого я убил, жили лишь те три секунды, пока я на них смотрел. Это призраки, персонажи, маски, которым не дано ничего увидеть. Я животворю их, смотря на них, я оживляю их, убивая. Противоречие, нечто, что я сам не совсем понимаю. Но я пойду до конца.